Артур Дойл - Преступления и призраки (сборник)

Короче говоря, в таком месте не захочешь оставаться ни днем, ни ночью – особенно если учесть, что в окрестных деревушках об этих развалинах ходили жутковатые рассказы. Конечно же, деревенские жители повествовали прежде всего о неких загробных стонах, доносящихся из недр полуразрушенного здания, а гвоздем этих повествований была давняя история некого шалопая по имени Гарстон, который будто бы на спор остался под этим прóклятым кровом до утра – и был найден там живым, но с поседевшими волосами и трясущимся, как дряхлый старец.

Сам я в ту пору не сомневался, что все эти легенды объясняются исключительно суеверием, которое, увы, до сих пор характерно для необразованных жителей нашей провинциальной глубинки. Впрочем, наши фамильные архивы если и не подтверждали вышеупомянутые слухи, то, по крайней мере, отчасти делали понятным их происхождение: последним обитателем заброшенного здания был некий Годфри Марсден, злодей во всей силе этого слова, оставивший по себе крайне недобрую память. Помимо множества прочих преступлений, на руках Марсдена была кровь двух его детей; жена, пытавшаяся его остановить, тоже поплатилась жизнью. Это чудовищное злодеяние было совершено почти сто лет назад, в смутную эпоху восстания Молодого Претендента [69], когда наша юстиция на определенное время оказалась почти парализована – поэтому преступнику удалось бежать на континент. Дальнейшая судьба его неизвестна. Те, кто прежде успел ссудить негодяя деньгами (надо сказать, во всем мире лишь эти заимодавцы и пожалели о бесследном исчезновении Марсдена), все же попытались что-то выяснить – и из добытых ими сведений вроде бы следовало, что мертвое тело убийцы было выброшено волнами на французское побережье: якобы он, не в силах бороться с муками совести, сам бросился в море. Однако никто из людей, по-настоящему знакомых с Марсденом, совершенно не мог представить себе, что он и муки совести хоть как-то совместимы.

Томас Халтон был моим другом детства, а кроме того – просто удивительно доброжелательной и неунывающей личностью, чье появление могло развеять любую тоску, так что я был очень рад, когда он навестил меня в этом моем уединении. Мы всегда находили общий язык, хотя споры между нами возникали постоянно: я, выпускник медицинского факультета, привык избегать излишнего теоретизирования и видеть вещи такими, как они есть – в то время как Том, проходивший учение в одном из германских университетов, к метафизике как раз был склонен. [70]Сразу же после его приезда выяснилось, что мы по многим вопросам имеем диаметрально противоположное мнение – однако поводом для настоящих разногласий это не стало, ибо мы сумели отнестись к нашим расхождениям во взглядах с юмором.

Уже не помню, как наш разговор перескочил на тему спиритизма и явления призраков, однако это произошло – и именно эту тему мы обсуждали дольше других. Время уже перевалило за полночь. Том вещал сквозь клубы дыма (он был заядлым курильщиком и не расставался с вересковой трубкой), как дельфийская пифия, скрытая за пеленой сернистых испарений – хотя пифии, если верить древним, были хрупкими и изящными существами, а мой друг представлял собой великолепный типаж современного любителя спорта:

– Человечество издавна делится на тех, кто отрицает существование пришельцев из-за смертной грани – и на тех, кто, относясь к этому вопросу без предвзятости, готов в определенных случаях признать их реальность. Характерно, что первой, скептической категории сама мысль о призраках внушает ужас, а во второй пробуждает неутолимое любопытство. Вряд ли нужно говорить, что мне ближе последняя позиция. Ты же, подобно Фоме неверному, готов признать реально существующей лишь ту рану, в которую уже успел вложить перст. Что поделать: такова уж у вас, медиков, профессиональная предрасположенность. Зато у меня она прямо противоположна и направлена в сторону неизведанного! О нет, не надо упрощать: говоря о призраках, я вовсе не утверждаю правдивость всех этих россказней насчет не допущенных в рай греховодников, которые и после смерти словно бы продолжают отбывать срок за свои преступления, гремя железом и стеная в подвалах и по чердакам! Это, конечно, не более чем детские сказки – но…

– Ах, вот как? Значит, все же есть какое-то «но», не относящееся к числу этих «детских сказок»? Ну же, ну же!

– Гм… Это не так просто, Джек – однако все же постараюсь объяснить, какая концепция представляется наиболее вероятной мне самому. Прежде всего согласимся: после физической смерти все, что происходит в этом мире, перестает иметь для человека какое-либо значение. То есть гипотезу о том, будто призраком становится тот, кто оказался лишен достойного погребения, оставим сразу: что бы там ни происходило с бренными останками, эфирному «двойнику» от этого ни тепло, ни холодно. Однако душевные устремления не могут развеяться так легко. Я действительно склонен предполагать, что призрак – это дух человека, застигнутого внезапной смертью в тот самый миг, когда все его помыслы были устремлены на некую одну, совершенно конкретную цель. Тогда, может статься, это устремление сохранит силу и там, где уже не остается ничего телесного.