Эрик Сунд - Голодное пламя

– Понятия не имею. Это кто-то, кого я знаю?

– Карл Лундстрём. Я сегодня проходила мимо его палаты. Вот уж странно-то. Через два коридора отсюда лежит Карл Лундстрём – под такой же простыней, как и Юхан, и больничный персонал одинаково заботливо ухаживает за ними обоими. Определенно, жизнь имеет одинаковую ценность, независимо от того, что ты собой представляешь.

– Хочешь сказать, можно быть дрянью-человеком и все-таки заслуживать право на жизнь? – улыбнулась София.

– Да, вроде того. – Жанетт сразу поняла, как сурово высказалась. Ее слова прозвучали так, словно она не доверяет судебной системе.

– Мы живем в мире людей, – ответила София, – где ценность Юхана равна ценности какого-нибудь педофила. Где никто не ценен больше, чем педофил или насильник. Можно иметь только меньшую ценность.

– Вот так рассуждения! – рассмеялась Жанетт.

– Да. Если человек жертва, то он ценен меньше, чем сам педофил. Люди больше склонны защищать предполагаемого преступника, а не предполагаемую жертву. Это мир мужчин.

Жанетт кивнула, неуверенная, что поняла правильно. Взглянула на лежащего рядом Юхана. Жертва? Она не осмеливалась продумать эту мысль до конца. Жертва чего? Вспомнила про Карла Лундстрёма. Нет, так не пойдет. Надо выкинуть его из головы. Жанетт набралась смелости и спросила:

– А как ты вообще относишься к людям?

– Наверное, я их ненавижу, – ответила София. Ее взгляд был пустым. – Как коллектив, во всяком случае, – продолжила она, снова переводя взгляд на Жанетт. – А ты?

Жанетт не ожидала, что ее вопрос мячиком прилетит к ней самой. Она посмотрела на Юхана, подумала про Оке, про своих начальников, своих коллег. Конечно, среди них были настоящие свиньи, но это ведь не касается всех. То, о чем говорила София, происходило из какого-то другого, чуждого ей мира. И такое люди чувствуют.

Тьма Софии – из чего она состоит?

– Это мужской мир, здесь все оценивается деньгами, – продолжила София, прежде чем Жанетт успела сформулировать ответ. – Заглянуть в кошелек, когда куда-нибудь едешь. Король, не иначе.

– Йенни Линд? Сельма Лагерлёф? – сделала попытку Жанетт.

– Дешевые бумажные деньги. Иностранные туристы думают, что Сельма Лагерлёф – мужчина. Спрашивают, во времена какого короля он жил. А может, он Бернадот? [8]

– Ты что, шутишь? – Жанетт рассмеялась – настолько это все было неправдоподобно.

– Не шучу. Просто я – бешеная стерва.

В глазах Софии трудно было что-то прочитать.

«Ненависть, ирония, безумие или знание? А есть ли разница?» – подумала Жанетт.

– Курить хочется. Пойдешь со мной? – прервала София ее мысли.

Во всяком случае, она над ней не подсмеивалась. Как Оке.

– Нет… Иди. Я посижу с Юханом.

София захватила пальто и вышла.

Дерево, рябину, посадили в день, когда она родилась.

Однажды она пыталась поджечь его, но дерево не захотело гореть.

В нагретом купе пахнет сидящими рядом людьми. Виктория открывает окно, пытаясь проветрить, но запах словно въелся в плюш.

Головная боль, мучившая ее с той минуты, как она очнулась, с веревкой на шее, на полу туалета в копенгагенской гостинице, начинает отпускать. Но во рту сохраняется болезненное ощущение, и ноет сломанный передний зуб. Она проводит языком по зубному ряду. Осколок царапается, надо поставить пломбу, как только вернусь домой.

Поезд трогается и медленно отъезжает от станции. Начинает моросить дождь.

Я могу делать что хочу, думает она. Оставить все позади и никогда не возвращаться к нему. Позволит ли он это? Она не знает. Она нужна ему, и он нужен ей.

Во всяком случае, прямо сейчас.

Неделю назад они с Ханной и Йессикой на пароме переправились с Корфу в Бриндизи, а потом поездом добирались до Рима и Парижа. Всю дорогу в окна стучал серенький дождь. Июль выглядел как ноябрь. Два бессмысленных дня в Париже. Ханна и Йессика, одноклассницы из Сигтуны, рвались домой; замерзшие и промокшие, они сели на поезд на Северном вокзале.

Виктория залезает наверх и натягивает куртку на голову. Остался последний отрезок пути, после того как они месяц пилили на поездах через всю Европу.

Всю поездку Ханна с Йессикой были как тряпичные куклы. Неулыбчивые мертвые вещи, сведенные вместе стежками, сделанными кем-то другим. Тряпочные чехлы, набитые ватой. Они ей надоели, и когда поезд остановился в Лилле, она решила сойти. Дальнобойщик-датчанин предложил подбросить ее, она доехала до самой Дании, а в Копенгагене обменяла последние дорожные чеки и сняла номер в гостинице.