Тим Саймондс - Шерлок Холмс и болгарский кодекс (сборник)

– Уотсон, Уотсон. Что сделано, то сделано, назад не воротишь. Судить вас я не желаю, да и права такого не имею.

– Но в каком-то смысле вы провели значительную часть жизни в обществе человека, которого как будто хорошо знали, а на самом деле не знали до конца.

– Я знал вашу дружбу, вашу преданность и храбрость. Даже если бы мне стало известно о том печальном эпизоде вашего прошлого, это никак бы не повлияло на наши товарищеские отношения.

– Спасибо, Холмс.

– И кроме того, мой друг, мы не так уж отличаемся друг от друга.

– Нет? Я всегда считал, что между нами пролегает пропасть.

– Я не совсем это имел в виду.

– Вы же не хотите сказать, что тоже убили кого-то в ранней юности? Я бы ничему подобному не поверил.

– Тем не менее это правда.

– Я… но… что… кого… почему? Я… вы…

– Вы не хотите отдохнуть минутку, перед тем как я продолжу?

– Мой мозг говорит «нет», однако тело говорит «да».

– Как он, Люси?

– О, привет, Полли. Сейчас он такой спокойный. Но так и бормочет без остановки. И глаза у него тускнеют.

– О-хо-хо, бедняга.

– Да.

– Ты готова, Люси?

– Готова? К чему?

– Где твоя голова, девушка? Пора закругляться. То есть, почти пора.

– Ты иди, если хочешь, Полли. Я посижу еще тут, побуду с ним.

– О… ну ладно. И сколько ты собираешься тут сидеть?

– Пока… ты понимаешь.

– Ну-ка, дай я тебя обниму, странная ты девчонка.

– Спасибо, Полли.

– Мы же подруги. И желаю тебе завтра хорошо повеселиться со своим уэльским доктором!

– Да уж, повеселюсь, не сомневайся. А ты дома одна повеселись!

– Зато я знаю кое-что об уэльских мужчинах, Люси. У них…

– Ой, да брось ты, Полли!

– Пока, Люси.

– Пока, Полли.

– Боюсь, сейчас я с трудом отличаю сон от реальности. Я как будто во сне, все мои чувства притупились.

– Знаю, мой друг, я прекрасно знаю, о чем вы говорите.

– Кажется, становится светлее.

– Да, забрезжил рассвет.

– Сколько же сейчас времени? Что оно означает? Знает ли это хоть кто-то? Простите, Холмс, за этот старческий бред. Вы хотите продолжить нашу беседу? Я пойму, если такого желания у вас нет.

– Я продолжу, ибо случай, о котором я буду говорить, определил ход всей моей жизни – более чем что-либо другое, как вы сами поймете. Его последствия были значимы настолько, что я ощущал их постоянно. Вы ранее называли меня судьей, присяжными и палачом в одном лице.

– Да, но не в буквальном смысле слова, разумеется.

– Однако это верно и в буквальном смысле. Это случилось, когда Майкрофт отбыл в Оксфорд продолжать образование, а я остался дома, как некий барьер между отцом и матерью. Для отца я был ничтожеством, не заслуживающим внимания из-за чрезмерной привязанности к матери. В тот период отношения между родителями стали особенно напряженными. Отец находил удовольствие в том, чтобы изводить мать насмешками. Говорил, что она произвела на свет только двух сыновей, из которых называться сыном достоин лишь один.

– Должно быть, и для вас, и для вашей матери это было невыносимо.

– Да, но, к счастью, иногда он надолго отлучался – бог знает для каких дел.

– Разве в то время вы не покидали дом ради школьных занятий?

– Б́ольшую часть времени я отсутствовал, однако это только причиняло мне дополнительные страдания: хоть я на время избавлялся от нападок отца, мать безотлучно находилась дома. Тем не менее нам как-то удавалось сносить его издевательства. Со временем он до того распоясался, что стал приводить в дом женщин, с которыми вступал в связь. Он позволял им распоряжаться всем в нашем доме, пока они там находились или пока он не терял к ним интерес и не начинал искать чего-то нового.

– Возмутительно, Холмс. Почему ваша мать не сбежала, забрав вас с собой?

– Единственным ее прибежищем могла быть семья Верне во Франции, но моя мать держалась того убеждения, что я должен получить образование в лучших английских традициях, не хуже, чем Майкрофт.

– Разве нельзя было достичь тех же целей, не покидая страны, вдали от отца?

– Как бы я хотел, чтобы это было возможно, ах, как бы я хотел. Я… Простите мои эмоции, Уотсон, они берут верх над рассудком. Летом шестьдесят восьмого года я приехал домой на каникулы. Обстановка в доме была ужасная. Отец стал подвержен приступам дикой ярости, которые отягощались пьянством. Мать, прячась от него, все больше времени проводила в своих комнатах и выходила только к столу, тогда как мне оставалось лишь бродить по поместью и развлекать себя ботаническими исследованиями. Однажды в солнечный августовский день отец пригласил меня покататься с ним верхом. Я пришел в недоумение, ибо эта просьба исходила от человека, который до тех пор всеми возможными способами избегал моего общества. Но это была не столько просьба, сколько приказ, а я, будучи еще недостаточно сильным и смелым, не дерзнул ослушаться.