Рэй Брэдбери - Голливудская трилогия в одном томе

– Красиво говоришь, черт возьми. А хочешь знать, где была мамочка?

Она нырнула рукой под плащ и достала оттуда какие-то газетные вырезки. Я успел разглядеть Калифию и Маунт-Лоу.

– Я был там, Констанция, – сказал я. – Старик погиб под лавиной газет – прямо-таки смерть на тектоническом разломе Сан-Андреаса [321]. Сдается мне, что кто-то специально обрушил на него все эти штабеля. Не слишком почетное погребение. А Царица Калифия? Упала с лестницы… А твой брат – священник? Ты ведь была у всех троих – а, Констанция?

– Я не обязана тебе отвечать.

– Ну, хорошо, давай поставим вопрос по-другому. Ты любишь себя?

– Что…

– Вот послушай. Например, я – себя люблю. Да, черт возьми, я не идеален, но я ни разу в жизни не завалил никого в кровать, пользуясь своим положением. Мне все говорили: живи по полной, отрывайся! А мне это просто ни к чему. Даже если мне все подадут на блюдечке. Чем меньше грехов, тем лучше спится. Конечно, у меня тоже всякое бывало. Однажды, когда еще был маленький, сбежал от бабушки – удрал вперед на несколько кварталов, и она искала меня, пришла домой вся в слезах… До сих пор не могу себе простить. А еще – пнул своего пса, единственный раз в жизни. Прошло уже тридцать лет, а меня все еще мучает совесть. Но все же с таким списком грехов можно спать и видеть нормальные сны…

Констанция все так же стояла в своих бетонных следах.

– Боже мой… – сказала она. – Мне бы твои сны…

– А ты попроси – я тебе одолжу.

– Ты всегда был как ребенок… – сказала Констанция, – наивный, безответный, невинный младенец… За это я тебя и люблю. Что касается меня, то, думаю, это дохлый номер – пытаться получить ангельские крылышки у врат небесных – в обмен на черные грязные кошмары…

– На всякий случай уточни это у своего братца.

– Да что там уточнять… Он уже отправил меня в ад, тут, на днях…

– Ты не ответила на мой вопрос. Ты себя любишь?

– То, что я вижу в зеркале, мне нравится. Но то, что там, в глубине, за зеркалом, честно говоря, меня пугает. Я просыпаюсь от этого по ночам, оно стоит у меня перед глазами… Если бы ты знал, какое оно. Помоги мне…

– Но как? Я же не знаю, что есть что. Где ты, а где твое отражение. Что на поверхности, а что внутри.

Констанция попыталась переставить ноги.

– Погоди-ка, стой пока на месте, – сказал я. – Красный свет… Ты застряла в этом дурацком бетоне. Что же делать?

На моих глазах она с трудом вытащила ноги из туфель.

– О господи, на нас же люди смотрят! – воскликнула она.

– Да нет там никаких людей. Театр закрыт. Фонари еле светят.

– Ты не понимаешь. Мне надо идти. Прямо сейчас.

Я бросил взгляд на парадный вход театра Граумана – он по-прежнему был открыт, и рабочие заносили туда оборудование.

– Это следующий ход, но, черт, как же мне туда попасть?

– Просто дойди.

– Нет, ты не понимаешь. Это как классики. Нужны другие клетки, то есть следы, ведущие к двери. Черт! По какой же цепочке следов мне прыгать?

Она дернула головой. Черная шляпа упала на асфальт. Я увидел бронзовые, коротко остриженные волосы Констанции.

– А если я скажу тебе – иди? – спросил я.

– Я пойду. – Она по-прежнему стояла, глядя перед собой и не поворачиваясь, как будто боялась, что я увижу ее лицо.

– И где мы сможем встретиться снова?

– Бог его знает. Скорее же! Говори – «иди». Они уже близко.

– Кто – они?

– Все… эти. Они меня убьют, если я не убью их первой. Ты же не хочешь, чтобы я умерла прямо здесь? Скажи – не хочешь?

Я поспешно потряс головой.

– Ну, тогда говори: «На старт, внимание…»

– На старт, внимание…

И она пошла.

Она двигалась по площадке зигзагами. Пробежала вправо, потом – влево, потом остановилась, а потом прошагала еще две цепочки – и застыла, как будто дальше – минное поле.

Раздался резкий гудок автомобиля. Я обернулся. Когда я снова посмотрел на вход в Граумана, то увидел, как парадная дверь открыла пасть и заглотила какую-то тень…

Я сосчитал до десяти, чтобы дать Раттиган время уйти, потом наклонился и вытащил из бетонного отпечатка туфли, которые она там оставила. После этого я прошел по первой цепочке следов к тому месту, где она останавливалась. «Салли Симпсон, 1926», – прочитал я, и это имя показалось мне эхом из далекого прошлого.

Затем я проследовал по второй цепочке. «Гертруда Эрхард, 1924». Еще более далекий призрак времени. И, наконец, третья – почти до самого входа. «Долли Дон, 1923. Питер Пэн». Долли Дон? В голове мутной чередой пронеслись десятки лет. Я почти ее помнил…