Рэй Брэдбери - Голливудская трилогия в одном томе

– Не могу на это смотреть, – сказала Констанция.

И все-таки она смотрела.

Я украдкой бросил взгляд на Крамли и почувствовал себя снова как в детстве, когда мы с братом сидели в темном кинозале, а на экране появлялся Призрак Оперы, или Горбун из собора Парижской Богоматери, или Летучая Мышь. У Крамли было такое же лицо, как у моего брата тридцать лет назад, – завороженное и испуганное одновременно: в нем читалась смесь любопытства и отвращения – такое выражение бывает у людей, когда они смотрят, сами не желая того, на последствия дорожной аварии.

Ибо там, на стене, реальный и такой близкий, был Человек-чудовище. Каждая черточка его деформированного лица, каждое поднятие его бровей, каждое подрагивание ноздрей, каждое движение губ – все было в нем безупречно, как те наброски, что делал Доре, приходя домой после долгой ночной прогулки по черным от печной угольной сажи закоулкам Лондона, пряча под веками глаз гротескные образы, и вот уже нетерпеливые пальцы тянутся к карандашу, к чернилам, к бумаге, и началось! Как Доре делал наброски лиц лишь по памяти, так и внутренний взор Роя запечатлел Человека-чудовище и воспроизвел малейшее шевеление волосков в ноздрях, каждую ресницу на моргающих веках, изогнутое ухо и вечно капающую из дьявольского рта слюну. А когда Человек-чудовище в упор уставился на нас с экрана, мы с Крамли отпрянули. Он увидел нас. Он заставил нас испустить крик ужаса. Он пришел, чтобы нас убить.

Стена в гостиной снова стала темной.

Я услышал невнятный звук, сорвавшийся с моих губ.

– Глаза, – прошептал я.

Пошарив рукой в темноте, я перемотал пленку и пустил заново.

– Смотри, смотри, о, смотри! – вскрикнул я.

Камера наехала крупным планом на лицо.

Дикие глаза неподвижно смотрели на нас в безумной конвульсии.

– Это не глиняная кукла!

– Нет? – удивился Крамли.

– Это Рой!

– Рой?!

– В гриме, как будто бы он – чудовище!

– Не может быть!

Лицо слегка повернулось, живые глаза покосились в сторону.

– Рой…

И вновь наступила темнота.

Так же как тогда, под куполом собора Парижской Богоматери, чудовище посмотрело на меня – тем же взглядом, а потом отступило назад и исчезло…

– Господи! – выговорил наконец Крамли, глядя на стену. – И эта штука свободно разгуливает ночью по кладбищу?

– Или Рой разгуливает.

– Но это же глупо! Зачем ему это делать?!

– Человек-чудовище стал причиной всех его несчастий, из-за него Роя уволили и чуть не убили. Что еще остается делать, как не притвориться чудовищем, стать им: вдруг кто увидит. Если Рой Холдстром в гриме и прячется, он перестает существовать.

– И все равно глупо!

– Вся жизнь его – сплошная глупость, это точно, – согласился я. – А теперь? Теперь все всерьез!

– И какая ему от этого выгода?

– Месть.

– Месть?!

– Чтобы чудовище погибло от рук чудовища, – сказал я.

– Нет-нет. – Крамли замотал головой. – Бред какой-то. Запусти еще раз пленку!

Я запустил. По нашим лицам пронеслась череда картин.

– Это не Рой! – воскликнул Крамли. – Это глиняная скульптура, анимация!

– Нет, – сказал я и выключил проектор.

Мы сидели в темноте.

Констанция издала какой-то странный звук.

– О, знаете, что это? – сказал Генри. – Плач.

– Я боюсь идти домой, – сказала Констанция.

– А кто сказал, что ты должна идти домой? – ответил Крамли. – Бери раскладушку, выбирай любую комнату или спи среди джунглей.

– Нет, – прошептала она. – Это его место.

Мы все посмотрели на белую стену, где, словно отпечаток на сетчатке глаза, медленно угасал образ чудовища.

– Он не стал нас преследовать, – сказал Крамли.

– А вдруг? – Констанция шмыгнула носом. – Я не хочу ночевать одна в чертовом пустом доме у чертова океана, полного монстров. Я уже стара. И еще знайте: я собираюсь попросить какого-нибудь хмыря – помоги ему Бог – взять меня в жены.

Она взглянула в окно на джунгли, туда, где ночной ветер шевелил пальмовые листья и высокую траву.

– Он там.

– Прекрати, – сказал Крамли. – Мы даже не знаем, гнался ли за нами вообще кто-нибудь по кладбищенскому туннелю до самого кабинета. Не знаем, кто захлопнул дверь склепа. Может, это был ветер.

– Всегда так… – Констанция дрожала, как человек, погружающийся в трясину долгого зимнего недуга. – И что теперь?

Она откинулась в кресле, дрожа и обхватив руками себя за локти.

– Вот.

Крамли выложил на кухонный стол подборку фотокопий газетных статей. Три дюжины заметок, больших и маленьких, о последнем дне октября и первой неделе ноября 1934 года.