Александр Георгиев - Обручье

– Да все уж дома давно, кому проходить–то? Вы у нас один до полуночи трудитесь.

– Может быть, кто–то с кафедры правоведения?

– Нет, никто не проходил.

– Да как же, Ир, а Татьяна–то Леонтьевна? – подала голос уборщица Зина, протиравшая застеклённый стенд с объявлениями. – Минут десять, как ушла.

– Библиотекарша? Но ведь библиотека у нас до восьми?

– Точно, вот голова моя садовая, а я и забыла, – спохватилась вахтёрша. – Проходила Татьяна, ещё ругалась, мол, студенты в семестре не учатся, а перед сессией откуда чего берётся. Никак, говорит, не могла их из библиотеки вытолкать, все просились ещё позаниматься.

– А что за студенты были?

– Да я‑то толком не поглядела, пробежали мимо какие–то ребята, вот после вас сразу, трое или четверо. Да вы завтра у Татьяны спросите, она наверняка их знает. А в чем дело–то?

– Да нет, пустяки. Спасибо, Ираида Петровна.

Он вернулся в кабинет в глубокой задумчивости. Настроение улетучилось, поработать здесь сегодня вряд ли уже получится. Пора собираться домой. Рассеянно выровнял бумаги на столе, и только сейчас заметил, будто что–то внезапно кольнуло: список губернаторских стипендиатов, который должен лежать сверху, оказался в середине пухлой стопки папок с документами. Интуиция не обманула, в бумагах кто–то рылся. Ну что ж…прискорбно, но не смертельно, кто предупреждён, тот защищён. А может, неизвестного визитёра интересовал именно наградной список?

Профессору даже смешно стало от этой мысли. Вон как все, оказывается, просто. И тем не менее…

Повторять ошибки не стоит. Не класть все яйца в одну корзину, запереть документ в домашнем сейфе и брать с собой в университет по частям, по мере надобности. Лучше было бы просто сделать фотокопию, но это невозможно. У фотокопии не будет той ауры подлинной древности, от одного ощущения которой холодеют кончики пальцев и невозможное становится достижимым.

– Господин! Господин!

Абд Фарадж вздрогнул и едва не выронил перо. Занавесь у входа откинулась, на пороге возник Салах.

– Как странно, Салах… Я не узнал твоего голоса. Он звучал так, словно меня зовёт кто–то совсем незнакомый и очень издалека. Зачем ты оторвал меня от благородного упражнения в искусстве письма и выудил из глубины воспоминаний, как рыбак выуживает серебристую рыбку?

– Господин, великий визирь Шамсутдин, да продлит его дни Аллах, да будет благословенно имя Его, завтра, ещё до второго призыва муэдзина, ждёт тебя. Он желает овеять свои уши опахалом внимания, чтобы ум его, да останется он трижды неприкосновенным, вместил всю повесть о твоём большом путешествии на север. Ты сам велел мне, господин, сегодня не позволять тебе ложиться позже полуночи. Полночь, господин. Нехорошо посещать великих визирей, да продлит их дни Аллах, да будет благословенно имя Его, с лицом мятым, как переспелая хурма… Но если я зря тебя потревожил, прикажи меня наказать.

– Да хранит тебя Аллах, да будет благословенно имя Его. Иди, я сейчас лягу.

Абд Фарадж вышел на крышу, чтобы перед сном посмотреть в глаза тысячи созвездий. Ему почудилось, что ночное небо затягивает его в гигантскую, усыпанную звёздами воронку, чтобы нести, нести… через ночь, через смерть, через время, туда, откуда все–таки зовёт чей–то незнакомый голос…

– Екатерина! Заканчивай трепаться по телефону! Невозможно же спать, двенадцать ночи, у меня завтра симпозиум. Я что, должна на него идти с мордой, как у хомяка?!

– Тьфу на тебя, мам! Ты меня заикой оставишь! Ладно, Лисюнь, отключаюсь, а то у меня предки возмущаются. Ты поумирай до завтра от любопытства. Состыкуемся, тогда и объясню, что я имела в виду. Чао!

Катя положила трубку и заглянула к маме.

– Какой–то у тебя голос непонятный, мам. Ты не через подушку со мной только что общалась?

– Катька, имей совесть! Не через подушку. Давай целуй меня в нос и марш спать.