Олег Шмелев - Три Черепахи

Чем дальше, тем больше хмурился Саша, слушая Шальнева. А потом вдруг Шальнев заплакал и даже разрыдался.

– Они же все разбили! – пресекающимся голосом выкрикивал он. – Они же у меня Юру отняли, жизнь сломали.

Митя, уже порядком нагрузившийся, заорал пьяно:

– Подать их сюда, секир-башка делать будем!

– Заткнись, – сказал Саша, словно камнем бросил.

Он встал, приподнял Шальнева за плечи со стула, и они вышли из комнаты.

Митя, кажется, мигом протрезвел, толкнул Зыкова локтем.

– Он что, припадочный?

– Сосед-то? Да нет. Книжек много читает, и работа тоже – все читай и читай. Корехтур называется.

– Корректор, – поправил Митя. – А Юра – это кто?

– Сын. Андреичу бы дедом быть, внуков растить, да не про него это. Тютя, а не мужик. У него даже карточки сыновьей нету, а вживе и подавно руками не трогал.

– Неудачник, значит, – усмехнулся Митя. – А Сашок расписывал!

Зыкову сделалось неудобно оттого, что он перед незнакомым человеком вроде бы чернил какого-никакого, но все же доброго соседа. Он сказал:

– Видать, Андреич в молодые-то лета козырем был, да ведь жизнь кому хошь крылья обобьет. А жену выбирать – что арбуз без разреза: не угадаешь. У меня вот тоже не задалось…

– Ну ты мужик хоть куда, – возразил Митя. – А этого – по стенке размазывать. Ха! В одном городе жить – и родного сына не видеть? – И он добавил непечатное словечко, которого Зыков отродясь не слыхивал.

– Сын в Москве, – уточнил Зыков.

– Все равно… – Митя повторил словечко и предложил: – Ну их в трам-тарарам, давай-ка тяпнем.

Вернулись Шальнев и Саша, налили себе и больше уже не шептались. Разговор стал общим и бестолковым, потому что все, даже Саша, который до тех пор не пьянел, быстро напились.

Зыков проснулся в своей кровати, увидел аккуратно сложенные на стуле брюки и рубаху на его спинке, но как и когда улегся спать, он решительно не помнил. Он в ванной почистил зубы, пошел на кухню, поглядел на свою двухпудовую гирю, черневшую в простенке за плитой, которую он выжимал каждое утро – тридцать два раза без передыху правой рукой и потом, после короткого перерыва, двадцать четыре раза левой, – но поднимать тяжести не хотелось, да и не утро было, а час дня.

Подойдя к соседской комнате, он услышал легкий храп – там еще не вставали. Делать нечего – надо ждать, когда проснутся.

Зыков побрился, умылся, наодеколонился, и тут дверь у соседа хлопнула. Он выглянул в коридор, увидел встрепанного Митю, направлявшегося к нему с неполным стаканом в руке.

– Здорово, пьяница! – приветствовал его Митя.

– От такого слышу, – добродушно отвечал Зыков.

– На-ка поправься, да продолжим.

Зыков водку выпил, крякнул и сказал:

– Мне нынче в ночь вкалывать.

– Идем-идем, какая ночь? Тут, как за Полярным обручем, – сплошной день.

У Зыкова возникли зыбкие догадки насчет Саши и Мити еще тогда, когда он увидел синие от татуировки руки Саши. Поэтому он спросил, проверяя себя:

– А ты видал, каково за Полярным-то кругом? Митя посмотрел на него и сказал нахально:

– Я только лысого ежа не видал. Там, как у тебя на роже, – сверху светло, внизу темно.

Зыков не успел обидеться. Митя одной рукой отнял у него пустой стакан, другой обнял за шею, притянул к себе, нос к носу, и заговорил жарко и притворно, как артист или цыганка, с придыханием:

– Ходишь ты по крутой горе, ты слышишь? Счастье по пять пудов по пяткам бьется, в руки не дается, ты понимаешь? На лице твоем печаль и скука, ты слышишь? А сама ты… – Он оборвал себя и нормальным голосом сказал: – Не обижайся, Костя, вот рука. А на пару мы с тобой – ни одна стерва не устоит.

Этот молодой, но все угадывающий Митя одновременно и раздражал Зыкова, и располагал к себе.

– Язык у тебя, – скривясь, сказал Зыков.

– Знаю – помело, – быстро согласился Митя, и они пошли в комнату, где за столом сидели невеселые Шальнев и Балакин.

Так как выпивки оставалось по ничтожной норме, а из всей компании самым бодрым был Зыков, ему и выпало снова отправиться в ресторан.

И само собой получилось, что уже часам к четырем он понял: на работу сегодня лучше не показываться. Но без замены никак нельзя, и Зыков поехал на квартиру к своему сменщику. Тот вошел в положение – сам иной раз просил о том же, – и Зыков, вернувшись, с легкой душой продолжил начатое…

И закружило Зыкова на две недели. Он и на работу ходил вполпьяна, а трое его собутыльников, можно сказать, трезвыми не бывали.

Как-то вечером пожаловала рыженькая Агриппина. Шальнев к себе в комнату ее не пустил, говорили в прихожей, и Агриппина ушла, расстроенная видом Игоря Андреевича.