Джим Томпсон - Убийство

Я размышлял о том, где он прячет свои деньги, — ведь он, конечно, прячет их, иначе как бы ему удалось сохранить в тайне их наличие?

Впрочем, не все ли равно, где они сейчас. Сначала нужно пройти первый этап игры. Когда он будет пройден, я сосредоточусь на следующем — обнаружу и захвачу деньги. И посмотрю, как это понравится Луане.

Она вела себя из рук вон плохо. И допустила серьезную ошибку, сказав правду.

Это было нечестно, она обокрала меня. Правда принадлежала мне — я заработал ее потом и кровью, и она была моей. А теперь, после того как я годами выжидал и строил планы, она оказалась бесполезной. Стоящая вещь превратилась в кучку хлама — вот что я получил вместо разящего меча, которым был препоясан.

Какой теперь смысл в этой самой правде? Как я мог использовать ее против него?

Никак. Теперь я был безоружен. Почти.

Отец открыл рот и принялся донимать меня своими глупостями насчет того, что хочу я или нет, но должен непременно вернуться в школу.

— Ты пойдешь туда, понял? И завершишь свое образование. Школу закончишь здесь, а дальше учись, где хочешь. А потом ты поступишь...

— Ты так считаешь? — спросил я.

— Так и будет! Кем надо быть, чтобы разрешить какой-то глупой бабе испортить себе жизнь дурацкими сплетнями? Никто и не верит в то, что она болтает.

— Очень даже верят. Такие люди есть, и я могу назвать, по крайней мере, троих прямо здесь, в нашем доме.

Он уставился на меня, его губы тряслись, в глазах застыли страх и растерянность. Я подмигнул ему, надеясь увидеть, как он заплачет. Но он, конечно, удержался. Для этого он слишком горд, слишком полон собственного достоинства. До чего же достойный и честный человек мой отец!

— Тебе нужно уехать, — медленно выговорил он. — Ты должен понять, что тебе лучше уехать из этого города. С твоими мозгами не иметь никакого применения своему интеллекту...

— Я подумаю над этим. И дам тебе знать о своем решении.

— Я сказал, что ты должен уехать! И ты так и сделаешь!

— Я тоже сказал тебе, что собираюсь делать. Да, дорогой папа, я буду делать то, что мне нравится. А если то, что мне нравится, тебе не по душе, так ты знаешь, как тебе поступить.

Он вскочил, швырнул на стол салфетку. И сказал, что и в самом деле долгое время довольствовался тем, что просто знал, как должен поступить, но теперь наконец готов сделать это.

— Ты имеешь в виду, что известишь органы власти? С нетерпением жду, что из этого выйдет. Меня, разумеется, поместят в так называемое исправительное заведение, но и у тебя будут большие неприятности.

Я одарил его лучезарной улыбкой. Он взвился и помчался на работу.

Через минуту он вернулся, уже в шляпе и с саквояжем.

— Сделай, по крайней мере, хоть одну вещь для своего же собственного блага. Держись подальше от дочери Павлова.

— От Миры? Почему я должен держаться от нее подальше?

— Держись от нее подальше, — повторил он. — Ты знаешь, что такое Пит Павлов. Если ты только... то он...

— Как ты сказал? Боюсь, я не совсем тебя понял. Какие разумные возражения может привести Павлов против того, что его дочь проводит время с выдающимся во всех отношениях, воспитанным и, смею добавить, красивым сыном доктора Эштона?

— Прошу тебя, Боб. — Его голос звучал устало. — Пожалуйста, сделай, как я сказал. Оставь ее в покое.

После минутного размышления я пожал плечами:

— Хорошо, если это для тебя так важно, я согласен.

— Спасибо...

— Я оставлю ее в покое, но не раньше, чем сам буду к этому готов.

К моему глубокому разочарованию, он никак не проявил своего возмущения. Видимо, предполагал, что я проделаю такую штуку. Только тяжело взглянул на меня и, когда заговорил, голос у него был очень спокойный.

— Хочу сказать тебе еще кое-что. Из моего кабинета пропало довольно большое количество наркотиков. Если я еще хоть раз обнаружу хотя бы малейшую недостачу, то позабочусь о том, чтобы ты был наказан — водворен в тюрьму или в лечебницу. Я сделаю это, что бы мне ни грозило.

Развернулся и ушел.

Я собрал тарелки и отнес их на кухню.

Хэтти стояла у плиты, спиной ко мне. Когда я вошел, она напряглась и чуть развернулась, чтобы все время держать меня в поле зрения.

Сейчас Хэтти лет тридцать девять или сорок, и она уже не такая хорошенькая, какой я ее помню с детства, — тогда я считал ее самой красивой женщиной в мире, но кое-что от былой красоты еще сохранилось, если присмотреться.

Я составил тарелки в раковину и прошелся по кухне, посмеиваясь про себя над тем, как напрягались мышцы у нее на шее всякий раз, когда она теряла меня из виду.