Светлана Гончаренко - Сыграй мне смерть по нотам...

Игорь Евгеньевич достал из-под стола и показал Самоварову старенький мусорный совок с прилипшими к нему окурками.

— И скульптура у них точно такая же, — хмыкнул анималист и забросил совок на место. — Главный гений у них тот негодяй, что из водопроводных труб шиши вертит. Как его фамилия-то? Не то Каменев, не то Зиновьев.

— Зинюков, — подсказал Самоваров.

— Вот-вот! Он самый! А другой городит кучи из мятых газет — концептуальная скульптура называется. Знаете, где он газеты эти берёт? В общественных сортирах!.. Хотя, впрочем, теперь больше не подтираются в сортирах газетами. Измельчал народ… Ну, да всё равно! Главное, что в выставкоме сидят пигмеи от искусства и нагло заявляют, что моя сука находится за пределами эстетического. Видали умников? Да, согласен: я немного наврал в пропорциях. Пусть! Но кто из них вообще способен вылепить суку? Или корову? Или гиену? Никто кроме меня! Завидуют, засранцы! П…! М…! Б…! Х…!

Скульптор вдруг разразился ненормативной бранью, странной в устах Рюриковича. Его выразительное вольтеровское лицо вспыхнуло, бледная плешь побагровела и ослепительно сверкнула.

— Этот Смирнов… — без всякой надежды снова начал Самоваров.

Щепин подскочил на стуле. Его левый глаз, склонный к самостоятельному засыпанию, широко открылся.

— Чудесный человек Смирнов! — вскричал скульптор. — С безупречным вкусом! Он ведь всюду гастролирует, из-за границы не вылезает. Он знает, что почём! Суку мою увидел и сразу стал умолять: «Продайте, Игорь Евгеньевич!» Пять долларов предложил! Я ни в какую. Он десять — я не отдаю. Жалко: они ведь все дети мои. Мне больно с ними расставаться!

Он дрожащей рукой указал в сторону коней и гусей, суровыми шеренгами застывших на полках.

— И вот Смирнов достаёт наконец двести долларов…

— Двадцать? — поправил Самоваров.

Игорь Евгеньевич гневно повторил:

— Двести! Двес-ти! Смирнов говорит мне: «Вы, князь, один теперь храните крепкие традиции реалистической скульптуры. Вы не допускаете профанации искусства. Ваши работы можно смело поставить рядом со стихами Матвея Тверитина». Тут он, конечно, загнул. Может, потому, что Матюшка рядом стоял. Или просто вкус ему изменил? Стихи-то Матюшкины, между нами, дрянь полная.

Неужели? — удивился Самоваров такому дружескому отзыву.

— Мелкотемье! И рифмы паршивые. «Горькие злаки» были ещё ничего, особенно то место, где Пафнутий Ефросинью… гм… В общем, попадались там сильные сцены. А стихи — дрянь. Для детишек сойдёт, дети (Матюшка последнее время всё считалочки да загадки стряпал). Но считалочки не искусство. Поглядите лучше на мою росомаху! Вон она, на верхней полке, рядом с бегемотом. Какая силища, какое напряжение формы! У-у-у!

Щепин-Ростовский вяло, на ходу засыпая, потянулся за росомахой, но Самоваров схватил его за полы пиджака, осторожно вернул на стул и в очередной раз сказал прямо в ухо:

— Вспомните: покойный Матвей Степанович незадолго до своей смерти…

— Как? И тоже вы так считаете? — вдруг прошептал анималист. — А почему бы и нет? Козе понятно. Только т-с-с! Никому! Между нами: я тоже знаю, что Матюшка не своей смертью помер!

Самоваров онемел. Резкие переходы князя от нетрезвой сонливости к нетрезвым вскрикам и без того ставили его в тупик и запутывали.

Щепин-Ростовский мутно глянул на него и растянул рот улыбкой Вольтера:

— Не прикидывайтесь! Сами же только что говорили: с чего бы это Матюшке умирать? Он здоров был, как бык.

— Почему как бык? — начал отпираться Самоваров, ничего подобного не говоривший. — Матвей Степанович был в общем-то немолод. Сердечный приступ…

— Не могло у него быть никакого приступа. Я-то знаю, какой он был здоровущий, хоть и немолодой, — заявил Щепин и подмигнул Самоварову щекой и вновь осоловевшим левым глазом. — С чего болеть-то Матюшке? Он ведь в жизни ни черта не делал. Палец о палец не ударил! Разве что по бабам прыгал, так от этого, коли ничего не подцепишь, один румянец во всю щёку. Не спорю, бывает, конечно, что мрут старички от молодых баб с натуги. Только Матюшка соображал, что к чему, и вовремя это дело бросил.

— Какое дело?

— Я имею в виду баб. Берёг, берёг он себя! Пил помаленьку, не то что я, к примеру. А уж если чихнёт или сморкнётся, тут же галопом скачет в поликлинику работников искусств. Берёг себя! В последнее время даже витамины какие-то ему кололи. Тонизирующие. Он говорил, что от этих витаминов бодрость одолевает — хоть пляши. И ведь плясал! Дома, конечно, плясал, сам с собою, для здоровья. Под магнитофон, под группу «Блестящие». Только не витаминчики ли его до кондрашки уплясали?