Татьяна Устинова - Пороки и их поклонники

Она стояла в туалете, за хлипкой дээспешной дверцей, гадко захватанной руками, и прислушивалась – так, что в ушах звенело.

Они смотрели телевизор – футбол, разумеется, а потом весельчак подходил к дверце и колотил в нее. Дверца сотрясалась и стонала.

– Эй, чего там у тебя?! – кричал он радостно. – Запор, может? Подмогнуть, может?!

От страха и унижения мутилось в голове – она знала, что будет дальше, но деваться ей было некуда. И они знали, что деваться ей некуда.

Она открывала дверцу, и весельчак жирными пальцами хватал ее за грудь, больно.

– Отпустите, – просила Маша и вырывалась, а он все не пускал, лез под рубаху и там тоже щупал, отвратительно, мерзко.

Она начинала плакать, молча, стиснув зубы, и весельчак налегал на нее еще сильнее.

Ей казалось, что от него воняет, хотя вовсе не была брезгливой, медсестра пятнадцатой горбольницы, первой хирургии!

Она знала, что они не станут ее насиловать – это не входило в их планы, по крайней мере, пока, – но все равно до смерти боялась жирных пальцев и унижения, которое било в виски, застилало глаза.

Она могла бы сидеть в своей комнате – на полу лежал матрас, грязный, в коричневых пятнах и буграх свалявшейся ваты, но нужно “приучить” их к тому, что она все время ходит мимо.

Она вырывалась и лягалась и однажды лягнула его довольно сильно, потому что он вдруг озверел и ударил ее – не по лицу, по шее, так что она грохнулась на колени и некоторое время стояла на четвереньках, тяжело и натужно дыша.

– Тихо там! – крикнул второй из комнаты. – Не слышно ни хрена! Отстань от нее, Витек, сдалась она тебе!

– Лягается, зараза, – пожаловался Витек над ее головой.

В глазах плыла зелень, которая постепенно сменялась коричневым рвотным цветом, и в конце концов она поняла, что стоит, почти уткнувшись носом в пол. Тут жизнерадостный Витек оценил наконец исключительную комичность ее позы и резво пнул ее в зад, так что она клюнула носом заплеванный пол.

– Вот ведь сука, – ласково произнес он, – лягается!

Он не позволил ей подняться, заставил на четвереньках доползти до комнаты с бугристым матрасом. Время от времени он пинал ее, всегда неожиданно, локти подламывались, и она опять утыкалась носом в коричневый пол.

. “Ничего, – уговаривала она себя, – ничего, потерпи. Ты, самое главное, потерпи пока”.

Телефон лежал в кухне на столе – громоздкая черная трубка, она давно его приметила. Все ее маневры с туалетом были затеяны ради этой самой трубки. Если удастся утащить трубку, она позвонит Архипову. Скорее всего после этого звонка они ее убьют, но она должна позвонить.

Она должна позвонить и предупредить, иначе он тоже попадет в ловушку, и тогда не останется никакой надежды. Тогда уж точно никто не поможет.

Будь они прокляты, подонки, убийцы!

Они убили тетю – единственного человека, которого Маша любила! – и ее тоже убьют, но на это почти наплевать.

Она заползла на матрас и легла, подтянув к подбородку колени. Правое оказалось сильно разбитым, на нем выступили мелкие красные капли – много. Левое – измазано, болело, но крови не было.

Она долго смотрела на свои колени – просто так, чтобы ни о чем не думать.

Не думать не получалось. Тетя не справилась с ними – не смогла; она, Маша, уж точно не справится. Тетя пыталась ей помочь, даже из могилы пыталась защитить, уберечь – и не смогла.

Она сделала единственное, что сумела, – оставила квартиру соседу и думала, бедная, что сосед выстоит против их натиска. И просчиталась.

Будь проклята эта квартира! Пусть они ее заберут, пусть делают, что хотят, только ее оставили бы в покое, но Маша прекрасно понимала – это невозможно.

Не оставят.

Под ухом тикали часы. Она подняла голову и посмотрела. Сколько осталось до следующего похода в туалет и следующей экзекуции. Двадцать минут, почти ничего.

За тонкой стеной гремел телевизор – кончился футбол, начался сериал. В неестественные сериальные голоса время от времени вплетались голоса реальные, Маша не вслушивалась.

…Сосед был огромный, беловолосый, очень коротко стриженный, похожий на скандинавского актера, имени которого Маша никогда не могла запомнить. Он никогда ее не видел – смотрел и не видел, как смотрят на привычные стены. Тетя не чаяла в нем души, Маша даже ревновала отчасти.

Чем он ей так уж приглянулся?

У него была страшная собака и внушительная машина, из которой он всегда как-то слишком медленно выбирался. Улыбался он кривоватой улыбкой – исключительно тете или своей собаке, Маше никогда не улыбался. Когда она видела его улыбку, у нее в голове становилось как-то холодно и просторно, и получалось, что она видит только, как он улыбается, и больше ничего.