Виктория Платова - После любви

– А я и не знала, что ты еще и парикмахер.

– Я не парикмахер, но то, что нужно сделать, – я сделаю. Я сам стригу детей, так что постричь мадам не составит труда. А еще мне нужна вода.

– Вода в кувшине.

Я лукавлю, после утреннего мытья воды в кувшине осталось совсем немного. Чтобы превратить меня в радикальную брюнетку, ее явно не хватит. Но мне нужно остаться с Наби наедине, чтобы порасспросить его о том, что скрыл от меня Доминик. Делать это при Сальме не хочется.

Наби заглядывает в кувшин и качает головой:

– Воды совсем мало, мадам. Только чтобы смочить вам волосы. А нужно больше.

– Ты принесешь нам еще кувшин, Сальма? – Я бросаю на девушку выразительный взгляд.

Сальма нехотя кивает и также нехотя покидает комнату – наконец-то!

– Я доставила вам много неприятностей, Наби? Много хлопот?

– Хозяин очень переживал. – Наби предельно лаконичен.

– Ты ведь знаешь, в чем меня обвиняют.

– Хозяин не верит ни одному слову из этого обвинения.

– А ты?

– А я верю хозяину…

Рудольф, главный олень Санта-Клауса, увековеченный на синем, без горла, свитере. Свитер не принадлежит мне, но для чего-то же Доминик положил его в сумку! Шерстяной Рудольф – и есть сам Доминик, тянущий за собой всю рождественскую упряжку, без него Рождество не наступит никогда. Во всяком случае – мое Рождество. С этой точки зрения можно рассматривать свитер, как визитную карточку, галантно преподнесенную мне мсье Флейту. Она ничуть не хуже жеманной визитки Алекса Гринблата,

RUDOLPH

indispensable deer 20

выткано на ней красно-белыми нитками.

На остальных оленей ниток уже не хватило.

Хотя они и существуют, я даже знаю их по именам:

Дэшер, или Потрясающий;

Дэнсер, или Танцор;

Прэнсер, или Гарцующий;

Виксен, или Злобный;

Комет, или Комета;

Кюпид, или Купидон;

Дандер, или Болван;

Бликсем, или Молниеносный.

Бегущего следом за Домиником верного Наби можно смело назвать Дандером, как же я несправедлива к бедняге-повару!.. С другой стороны, трудно быть справедливой, когда над твоим ухом щелкает ржавыми ножницами какой-то коновал.

– Так значит, я ему обязана своим освобождением.

Щелк-щелк.

– Это было потрясающе. Это было как в кино.

Щелк-щелк.

– Ну и страху же я натерпелась!

Щелк-щелк.

– Наверное, это стоило немалых денег.

Щелканье прекращается. И голове, лишившейся большинства волос, становится неизмеримо легче. Я вижу пегие невыразительные пряди, они валяются на полу, расстаться с ними совсем не жалко. Как не жалко расстаться с жизнью, в которой приходилось то и дело расчесывать их. В ней было много хорошего, в основном – хорошего, но она потеряна для меня безвозвратно.

– Ты уже закончил, Наби?

– Почти.

– Я спросила о деньгах. Это был неуместный вопрос?

– Чтобы вытащить вас, хозяин заложил отель, мадам.

…Если бы мне было двадцать и я была бы смертельно влюблена в красавчика Доминика!

В этом случае мы ехали бы сейчас в кинотеатр под открытым небом – для парочек на колесах, которым нет дела до происходящего на экране, они заняты лишь собой и механизмом раскладывания автомобильных сидений – в старых тачках он, как правило, заедает.

Но мне не двадцать. Двадцать – кому угодно: Сальме, Фатиме, Уме Турман в фильме «Дом, там где сердце» (до самурайского меча еще нужно дожить). Двадцать – кому угодно, но только не мне.

И я не влюблена в Доминика. В кого угодно, но только не в него.

И механизм раскладывания автомобильных сидений меня не волнует, но только: что сказать человеку, который безнадежно влюблен в меня и во имя этой любви пожертвовал всем?

Лучше молчать.

Мы едем не в кинотеатр под открытым небом – в Марракеш.

Давняя, сокровенная мечта Доминика – она почти сбылась. Жаль, что обстоятельства, которые этому способствовали, лишили Доминика всего. Сам он запретил мне даже говорить о судьбе отеля, что сказал бы дед Доминика, основавший «Sous Le del de Paris», что сказал бы его отец?

– Они бы не стали меня осуждать, Сашa.

Я не верю Доминику, как не поверила бы его отцу и деду, если бы и впрямь им пришло в голову продекларировать такую глупость. До Марракеша – еще добрых три часа езды, через час начнет темнеть, а пока дорога залита желто-розовым предвечерним светом; все тот же старый «Мерседес» нашего автомеханика, все тот же сидящий за рулем Доминик, лишь я изменилась до неузнаваемости.

Radicale brune.

Коротко стриженная, в солнцезащитных очках, сейчас никто не признал бы во мне Сашa Вяземски. Тем более что Сашa Вяземски, русской, больше нет. Есть – Мерседес Гарсия Торрес, испанка. Это имя значится в паспорте и водительских правах, которые привез мне Доминик.