Виктория Платова - После любви

Вот так номер. Спасители мира и их компаньонки – слишком неисследованная область, чтобы делать скоропалительные выводы о совместимости очень дорогих и очень дешевых вещей.

– Вы тоже в курсе?

– Конечно.

– Вы в курсе, какие сигареты я курю, но никогда не видели меня в лицо?..

Все. Это больше не простое уличное знакомство. Я косвенно подтвердила, что и есть та самая Мерседес, встречи с которой так домогался парень из конторы Алекса. Но ничего противоправного я не совершила. И сказала лишь то, что хотели услышать.

– Однажды я подвозил к вашему дому пакет. По просьбе Алекса.

– Что-то я такого не припомню.

– Ну конечно. Я позвонил снизу, а вы сказали, чтобы я опустил пакет в почтовый ящик.

– И?..

– Я так и поступил.

– А по поводу сигарет?

– Алекс как-то заставил меня вынести целую кучу пустых пачек из своего кабинета. Сказал, что это ваши. Что Мерседес уже достала… простите…

– Ничего.

– Что Мерседес уже достала этим своим дерьмом, но что поделаешь – нужно мириться. Мерседес – это Мерседес.

– Даже так? – Странно, что мне до сих пор удается отделываться общими фразами.

– Мерседес – лучшая.

– Выдумаете?

– Так думает Алекс. Я, впрочем, тоже.

В глазах юного Слободана полно не только морских звезд. Но и раковин, жемчужин, осколков бутылочного стекла, давно превратившихся в смальту, – все это богатство сияет нестерпимым, обращенным в мою сторону светом.

– И я счастлив, что с вами ничего не случилось. Представляю, как обрадуется Алекс.

– Не уверена. Что он успел рассказать вам? О том, что произошло?

– Особенно он не распространялся. Я просто случайно услышал его разговор по телефону.

– С кем?

– Не знаю.

– И он сказал кому-то, что Мерседес погибла?

– Да.

– И выглядел при этом очень расстроенным?

– Да.

– И вы сложили два и два? И потому посчитали, что Алекс расстроился из-за гибели Мерседес? – Я тут же одергиваю себя. – Из-за моей гибели?

– Да.

– Сколько получилось в сумме?

– Не понял…

– Сколько получилось в сумме, когда вы сложили два и два?

– Четыре. А нужно чтобы сколько?

– Пять.

Я совсем обнаглела. Что сделал бы Алекс, если бы увидел, как недавняя марокканская знакомая из отеля (две звезды) разводит сотрудника его фирмы как последнего лоха?

Уволил бы сотрудника.

И принял бы меня на его место. Наше недолгое общение в Эс-Суэйре было довольно эксцентричным, полным скрытых психологических тестов, значение которых неясно до сих пор. Ну и отлично, в этом свете разговор за столиком кафе «Аль Карам» можно считать продолжением марокканской эпопеи. «Удивите меня», – неоднократно взывал Алекс. Вот я его и удивляю, бонус в десять евро мне обеспечен. Впоследствии мы вместе посмеемся над этой шуткой, этим розыгрышем, я все еще продолжаю надеяться, что посмеемся. И потом, я просто развлекаюсь, или скорее – отвлекаюсь. После всего пережитого мне просто необходимо сбросить напряжение, начать говорить – хоть с кем-нибудь, хоть о чем-нибудь. Сходные желания испытывает Слободан (с той лишь разницей, что говорить он хочет с одним конкретным лицом, а именно – с Мерседес).

– …Да. Пять, – парень сбит с толку окончательно.

– У меня всегда получается – пять.

– Что-то подобное я и предполагал…

– Зачем вы хотели встретиться со мной?

– Собственно… Меня не устраивает моя нынешняя работа. Когда Алекс нанимал меня, он говорил совсем о другом.

– При чем же здесь я? Вас нанимал Алекс, с ним и разбирайтесь.

– Я понимаю, но… такую работу я мог бы найти и у себя дома. Пусть даже это потребовало некоторых усилий.

– Откуда вы?

– Из Боснии. Я серб, но пришлось прикинуться боснийцем…

Ничего удивительного в этом нет. Я русская, но пришлось прикинуться испанкой, живущей в Нюрнберге. Остается надеяться, что обстоятельства, заставившие серба Слободана перекраситься в боснийца Слободана, были не такими трагическими. А впрочем, мне все равно.

– В Европе и особенно во Франции не очень-то жалуют сербов.

– К боснийцам относятся много лучше?

– Их тоже не любят, но терпят из соображений политкорректности. Как и всех остальных.

Тема, которую Доминик не затрагивал в наших вечерних разговорах на террасе, но иногда ее поднимала Фатима. И Джума, брат Фатимы, – если сумма, которую я платила за покупки в его лавке, превышала пятьдесят дирхам. Справедливости ради, это случалось довольно редко, но когда пятьдесят дирхам заплачены, Джуму не остановить. Как будто эти деньги – не что иное, как плата за входной билет на выставку его политических убеждений. И религиозных убеждений. И человеческих. В отличие от сестры, Джума нисколько не рвется в Европу, он искренне не понимает, почему западная модель мироустройства считается лучшей, считается единственно верной. Будь Джума рыбаком подобно Хакиму или Хасану, такие мысли даже не возникли бы в его голове. Но Джума – торговец и к тому же несколько лет был любовником одной экзальтированной бельгийки, приехавшей в Марокко в поисках острых ощущений. Отголоски споров с бельгийкой слышны до сих пор, хотя она, получив свою порцию адреналина, благополучно убралась обратно: из бедного королевства в королевство процветающее. Должно быть, бельгийка оказалась не очень хорошим пропагандистом: нелюбовь Джумы к Западу слишком очевидна. К двуличному Западу, к кичливому Западу, к зажравшемуся Западу. К дряхлеющему Западу, к высокомерному Западу, к Западу, погрязшему во вранье. К Западу, доставшему всех мнимой веротерпимостью. К Западу, постоянно и назойливо извиняющемуся за свое благополучие. К Западу, не способному отказаться от плазменных телевизоров, платных парковок и тряпок от Calvin Gain. К Западу, раздающему подачки. К Западу, разбрасывающему в бесплодных пустынях гуманитарные тюки с просроченными продуктами и одноразовой посудой. К Западу, время от времени записывающему песни в знак поддержки голодающих в Азии и Африке – эти песни никто и никогда не услышит, в Азии и Африке – уж точно. К Западу, готовому расстаться с некоторой (совсем не астрономической) суммой, только бы его покой не был потревожен. Напрасные старания, рано или поздно Запад падет. Под натиском тех, кого он не сумел ассимилировать, кого он не сумел переварить. С желудком у Запада – большая беда, слишком он изнежен. Слишком жалки его мускулы. Слишком рыхл живот – пояс шахида на нем не удержать. Фатима не так кровожадна, как ее брат, она все еще не теряет надежды перебраться в Голландию, не особо отличающуюся от Бельгии и от благословенной Франции. К тому же она куда как умнее своего братца, странное слово «политкорректность» не заставляет ее стыдливо прикрывать рукавом лицо. Совсем напротив – политкорректность отличная основа под макияж, несколько чрезмерный, как и все на Востоке. Но и Фатима считает, что Западу нужно перестать играть в вялые настольные игры типа «монополии» и викторину «угадай, кто твой друг?» – и всерьез начать качать брюшной пресс. Глубинному интересу к прайс-листам с бытовой и компьютерной техникой и увлечению арабскими гаданиями такие мысли не мешают.