Валерий Гусев - Если бы у меня было много денег

И этот совершенно домашний мужик вдруг, без всяких на то оснований вообразил себя коммерсантом, «задумчиво сидящим в офисе в период слабой солнечной активности». Да еще смог чем-то зацепить самолюбие Яны…

Несколько дней я перекрутился у Прохора, хорошего моего приятеля, писателя-детективщика, от которого тоже недавно ушла жена. Потом она вернулась (оказалось, она просто уходила на очередной демократический митинг, но он неожиданно затянулся и перекинулся куда-то на периферию), и мне пришлось перебраться за город, в свое фамильное «имение», доставшееся в наследство от тетушки, сельской учительницы.

Имение было «богатое»: шесть соток среди подмосковных болот, старенький дом, сараюшка и две-три яблони среди затерявшихся в лопухах и крапиве гряд. «Буду капусту выращивать, - мечтал я, - или, как Шерлок Холмс на покое, пчел разводить. А потом соберу в мешочек самый злой рой и выпущу его на каком-нибудь мафиозном сходняке. Или в спальне Яны в самый подходящий момент…»

Готовясь к этому событию, я начал осваиваться и приводить «имение» в порядок.

Местечко называлось красиво и нежно - Васильки: по имени соседней деревушки. Когда-то здесь накануне перестройки собирались создать садоводческое товарищество, но грянувшая за ней рыночная демократия стала непреодолимым препятствием для будущих урожаев яблок и клубники, разогнала безденежных несостоявшихся дачников-пенсионеров. Средства тут нужны были немалые, потому что участки отвели среди болот, и все постепенно заглохло, мечты растаяли как дым, немногие завезенные материалы расползлись по дворам коренных жителей… И закрепился здесь только один бравый отставной Полковник, который вопреки здравому смыслу настойчиво пытался выращивать зеленый овощ и красную ягоду и в порядке политического протеста торговал ими на станции среди бойких старушек и сумрачных алкашей, причем становился в торговый ряд как в строй - при полном параде, в форме, при фуражке и боевых орденах. Мне не раз приходилось выдергивать его, как морковку из грядки, из лап местной милиции, которая хорошо «знала, кого брать». Еще бы, красный ветеран с коричневым нутром…

Когда я приехал вступать во владение наследством, что-то вдруг дрогнуло и шевельнулось в моей черствой милицейской душе, в которой давно уже не было места нежности и лирике. Чем-то все это меня тронуло: одинокий старый дом, крутом болота - где-то с голыми кочками, где-то заросшие густым кустарником, непроходимые, с тайными тропами, известными мне с детских лет, когда я проводил беззаботные каникулы у тетушки. Справа от болот - колхозное поле, заросшее васильками, заброшенное. Бурт сгнившей картошки, заложенный, видимо, еще в цветущие годы застоя. На краю поля, как памятник погибшему колхозу, застывший навсегда трактор, который пытались приспособить для своих гнезд непутаные грачи… Какая-то грусть, какие-то воспоминания, какие-то (уж совсем не к селу!) надежды…

Чуть дальше, на ровном пригорке, в кругу высоких берез и лип стояла церковь. Каждым воскресным утром на колокольню взбирался звонарь - бывший председатель колхоза. Но прежде чем доносился первый стонущий звук колокола, над церковью взметались черным взрывом тучи галок. И затем в свежем утреннем воздухе, перекрывая их заполошный грай, торжественно плыл над землей тягучий, спокойный и густой звон. Он растекался над всем простором, заброшенным полем и затихшей в постоянной беде деревенькой, над болотами, где мы играли с Костиком в индейцев, над огородиком, где мы копали и пекли с ним картошку… Все дальше и дальше, к самому, казалось, небу, в самую душу…

Я бездумно, с какой-то пустой душой сидел за столом в любимом с детства, но забытом доме и почему-то с тревогой и грустью думал о том, что перехожу еще какой-то рубеж; какое-то предчувствие говорило мне, что этому дому недолго теперь оставаться мирным и спокойным, что не быть ему моим тихим и надежным пристанищем, где можно в перерывах между схватками зализывать раны и чистить оружие для новых боев; напротив, мне думалось, что здесь я приму и свой последний бой… Ерунда, конечно, глупость. Скорее все это оттого, что я переживал осложнения на работе, Яна что-то тоже стала взбрыкивать чаще прежнего, начались трудности с Костиком. А здесь выпала минута подумать - вот и навалилось все.

Так или иначе - на душе было скверно…

И тут на крыльце раздался решительный голос:

– Открываю дверь ногой, потому что руки у меня заняты, - и вслед за тем последовал не менее решительный удар в дверь.