Дмитрий Вересов - Отражение Ворона

А вот в случае с разрекламированной некими иногородними поклонниками творчества Елены Стяжкиной ее повести «Паровозик из Ромашково» – болезнь иная. Слова из-под пера у этой дамы выходят достаточно слышные. И (вот уж прям по заявке еще одной знаменитой на СИ фемины – некоей Джэн) кстати было бы посмотреть на эти слова с позиции опубликованного недавно малого манифеста.

Друганы мадам Стяжкиной в своей рецензии писали о некоем небывалом блеске стиля…

И что мы находим? Претензию на что-то среднее между аббатом де Прево, ранним Львом Толстым и Айрис Мердок – от всех понемножку – этакая messalenia из потока сознания и дневниковых отрывков. Нового здесь ничего нет – открытия в форме изложения мадам Стяжкина никакого не сделала. Парадоксальное кольцо вроде «завтра было вчера» можно найти и у Франсуазы Саган. А вот что до нравственных подвигов, то извините – ценность изысканий госпожи Стяжкиной в представлении образа героини нашего времени сравнима разве что с ценностью проникновения бледной спирохеты в здоровый общественный организм. Вообще, общественная ценность вызывания сочувствия к откровенной нравственной распущенности, преподносимой под соусом ПОПЫТКИ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ БАРЫШНИ ЖИТЬ ПО МЕРКАМ СТОЛИЦЫ, представляется столь же сомнительной, как попытка легитимизировать в общественном сознании образ вора или наркомана, что с успехом и делается в нынешней поп-литературе. Вообще, подобные madame Стяжкиной и mademoiselle Джэн провинциалки за то и любят столицы, что там, мол, настоящая жизнь – там можно курить на улице и не быть одернутой за это отсталой дремучей бабулей. Свобода в их понимании – этакая правильная столичная житуха, полная освобожденность от рутинной морали и природой заложенной ответственности женщины… В понимании Стяжкиной и Джэн – мораль, понятие о необходимой компоненте женской сдержанности – так же мешают жить, как длинная юбка при входе и выходе из общественного транспорта. Этим духом и наполнено сочинение госпожи Стяжкиной.

Имеет ли такая литература право быть?

Вопрос столь же забавный, как и претензия уже помянутого мною возбудителя срамной болезни быть представленным в благородном зверинце наряду с жирафой и слоном на том лишь основании, что спирохета – тоже представитель живой материи.

Должна ли литература быть нравственной?

Обсуждать этот вопрос с дамами, желающими переехать в Питер из-за того, что там на улице можно курить, а на заседание кафедры ходить в штанах, полагаю, нет смысла…

Правда, зависть провинциальных барышень к столичным штучкам очень быстро перерастает в зависть к отъехавшим на ПМЖ. В этом – вершина НОВОЙ ЖЕНСКОЙ СТОЛИЧНОЙ МОРАЛИ. Советую всем мадамам и мамзелям, грешащим пером и клавиатурой – почитать пьесу «Собака» – там мораль новой героини нашего времени так и определена: самозабвенно выполнять оральный секс за парижскую прописку…»

Покончив с неведомой Ивану Стяжкиной, рецензент в той же непринужденной венерологической манере прошелся по творчеству Укусицкой, Дрынцовой и полковника Алексеевой, а на прощание отмел от себя возможные обвинения в сексизме, пообещав в следующем своем литературном обозрении («оборзении», – поправил про себя Иван) разобраться с мужской частью списка лидеров отечественной словесности. В список входили звезда мейнстрима Георгий Сенсеев с историческим детективом «Асфодель», авангардный кумир Петр Левин с романом «Котовский и Вакуум», любимец молодящихся дам Дмитрий Можжевелов с семейной сагой «Воронье гнездо», молодежно-альтернативный Федя Фак-off с текстом «Гаспачо не херачит» и злободневно-оппозиционный Александр Невжилов с документальным боевиком «Вынос Меченого, или Беловежские Трупоеды». Себя Иван в этом списке не нашел – и вздохнул с облегчением.

А вот подпись под статьей заставила Ивана вздрогнуть.

– Ни фига себе! Хотя… Он и тогда не упускал шанс опустить ближнего…

– Ты о ком? – поинтересовалась Алиска.

– Об авторе этого опуса.

Алиска аж подскочила.

– Так ты знаком с Модестом Ломовым? Что ж ты молчал?! Надо немедленно организовать встречу!

Как Иван ни отнекивался, но пришлось уступить любимой даме…

Модеста Карловича Ломова он узнал сразу, хотя со времен буйной Ванькиной студенческой молодости боготворимый многими загадочный и скандальный препод сильно изменился. Погрузнел, обрюзг. Но никуда не делись ни малый, почти детский росточек, ни сутулость, переходящая в горбатость, ни знаменитая всклокоченная борода.