Григорий Никифорович: Сорвать банк в Аризоне

— И что было потом? — спросил я, несколько ошеломленный этой страшной и вместе с тем несуразной историей.

— Ничего, — ответил Билл. — Отца похоронили, и мы стали получать за него пенсию. Мама так и не вышла снова замуж. Лейтенант Санчес — он уже тогда был начальником — и другие из полиции часто у нас бывали, и, когда я окончил школу, я уже знал, что пойду в полицию.

— А его напарник? — снова спросил я. — Что с ним случилось?

— Тоже ничего, — сказал Билл. — Служебное расследование его полностью оправдало. Но все-таки он не остался у нас — уволился и уехал из Тусона. Черного парня судили за создание опасной обстановки, и он отсидел несколько месяцев — ведь он сам никого не убил и не ранил. А алабамца даже не привлекали к суду, он всюду проходил только как свидетель.

— Да, — сказал я, — прямо и не знаю, что тебе сказать. Спасибо, что поделился со мной. Теперь я понимаю, почему ты стал полицейским.

— Спасибо на добром слове, — ответил Билл. — Понимаешь, как полицию ни ругают, а все-таки мы стоим на пятом месте в списке самых уважаемых в Америке профессий — вместе с учителями и инженерами. А на первом месте знаешь кто? Медсестры.

Мы распрощались, и я вернулся к себе. День выдался сегодня тяжелый и нервный, так что мне уже по-настоящему хотелось спать. Но ночь предстояла тоже беспокойная, и перед тем, как рухнуть на кровать, я поставил будильник на два часа.

Проснулся я по звонку будильника и, откровенно говоря, будь на то моя воля, спал бы и дальше. Я многого натерпелся за эти три дня, и несколько лишних часов сна мне бы не помешали. Однако пока было вставать и отправляться в университет, чтобы завершить, наконец, мои дела в городе Тусоне. Я с трудом поднялся, побрел в ванную, по привычке принял душ и, когда уже начал бриться, сообразил, что вокруг глухая ночь — вряд ли я испугаю кого-нибудь своей однодневной щетиной. Это меня развеселило — я даже рассмеялся вслух. Звук смеха отразился от зеркала, перед которым я стоял с намыленной щекой и от кафельных стен крохотной ванной комнаты. Я вдруг осознал, как мне не хочется никуда идти, а тем более в ночь, где темно и страшно. Наверное, так же страшно было бедной Инке — а ведь она еще и боялась, как бы я не проснулся. При этой мысли я устыдился своей слабости, решительно добрился и вышел во двор.

Ночь была непроницаемо черная, еще темнее, чем сразу после заката, когда мы с Биллом сидели у бассейна. Я подошел ко входу, где горели фонари и, мельком взглянув на почтовые ящики, укрепленные на стене у входа, вспомнил, что почту я сегодня не проверял. В своем ящике, кроме обычной никому не нужной рекламы, я нашел только одно письмо, которое стоило внимания. Адвокат Стьюарт Розенбергер, на своем фирменном бланке, представлял мне счет на общую сумму одна тысяча семьсот одиннадцать долларов сорок два цента «за оказанные услуги». Каким образом Стьюарт оценил свои услуги именно в такую сумму, да еще и с центами, я понять не мог, а спросить у него — я знал — мне будет неловко, хотя любой американец так бы и сделал, причем в первую очередь.

Я сунул письмо в карман и отправился по нахоженному пути вдоль все той же Парк-авеню, погруженной теперь в полную тишину. Ночью она еще больше походила на украинскую деревню. Луна светила вовсю, приближаясь к полнолунию, так что фонари, которые стояли только на перекрестках, были, в сущности, не нужны. Пока я дошел до университета, меня громко облаяли три собаки — конечно, из-за заборов, оставаясь на своей безопасной территории. Утром этих собак не было слышно — то ли они предпочитали дрыхнуть в теньке во время жары, то ли днем их лай терялся среди других звуков.

В расположении университета тишина казалась еще глубже, но света прибавилось — фонарей стало больше и в кое-каких зданиях попадались отдельные освещенные окна. В нашем административном здании, однако, не видно было ни одного огонька. У входа я остановился и огляделся вокруг. Я не заметил никакого движения — только вдали между зданиями медленно проехал полицейский патруль, такой же, как тот, в котором когда-то погиб отец Билла. Они не могли меня заметить — я стоял в тени, — но все равно я испытал неприятное ощущение, как будто оказался на виду. С некоторым усилием я напомнил себе, что никто не запрещает сотрудникам университета входить в здания ночью, и полицейские, даже если бы и увидели меня, ничего плохого бы не заподозрили. Я повернулся к входной двери и вставил в нее ключ.

Ключ, слава Богу, не только влез в прорезь замка, но и повернулся. Не то, чтобы я сомневался в честности Джима — вряд ли он успел бы подменить ключ, — но все же на душе стало как-то легче, когда дверь открылась. Я вошел в вестибюль, где тускло мерцали ночные лампы и подошел к лифту. Лифт, ясное дело, ночью не работал — об этом я не знал, а Инка мне тоже ничего не сказала. Я открыл железную дверь на лестницу, с тоской посмотрел снизу вверх в ее квадратный бетонный колодец и начал подниматься на восьмой этаж.