Себастьян Жапризо - Дама в автомобиле

Я села на край тротуара, чтобы не наклоняться к нему, притянула его к себе и спросила, как он мог увидеть, что находится в багажнике. Я говорила очень тихо, ласково и почти беззвучным голосом. Наверное, он лучше слышал удары моего сердца, чем мои слова.

— Ты ведь не мог сам открыть багажник? Кто его открыл?

— Мосье, — ответил Титу.

— Какой мосье? Тот, который вел мою машину?

— Не знаю.

— И вы вместе смотрели туда?

— Нет, я был там, за машиной.

Он показал на «дофин», стоявший рядом с «тендербердом».

— Давно это было?

— Не знаю.

— После этого ты ходил к своей маме?

Мальчик подумал. Рукой я стерла следы слез на его щеках.

— Да. Два раза.

— А мосье, который открывал багажник, он не видел, что ты смотришь?

— Видел. Он мне сказал: «Убирайся!»

— Послушай меня. Как выглядел этот мосье? У него был галстук? Волосы у него черные?

— У него был черный галстук. И чемодан.

— Куда он ушел?

Мальчик снова задумался. Он по-взрослому пожал плечами и неопределенно махнул то ли в сторону пристани, то ли городка, то ли еще чего-то другого.

— Идем, тебе пора к маме.

— А завтра ты приедешь сюда?

— Договорились.

Я встряхнула подол юбки, повела его по эспланаде. Он показал мне свою маму, она была самая молоденькая в группе женщин, лежавших в купальных костюмах на пляже. У нее были светлые волосы и очень загорелая кожа. Я слышала, как они смеялись. Вокруг них валялись журналы и стояли флаконы с кремом для загара. Увидев сына, она приподнялась на локте и позвала его. Я поцеловала Титу и помогла ему спуститься по ступенькам на пляж.

Я не хотела возвращаться к машине, к этому человеку с пробитой грудью. Я понимала, что единственное, что я могу сделать разумное, — это пойти в полицейский участок. И, уж во всяком случае, нужно поскорее убраться с пляжа. Я рассуждала так: «Если Филипп знает, что маленький Титу видел в багажнике человека, он, должно быть, бродит где-то поблизости, следит за мальчиком. А может, он следит и за мной? Ну что ж, тогда я заставлю его выйти из засады».

И в то же время я понимала всю нелепость моих рассуждений. Ведь если он, Филипп, засунул труп в машину, которую считал моей, то ему уже плевать на то, что потом буду рассказывать я. И тем более ему наплевать на свидетельские показания пятилетнего ребенка.

Я шагала по пристани, среди безразличной толпы, и сердце мое замирало каждый раз, когда кто-нибудь случайно толкал меня. Потом я бродила по пустынным улочкам. Солнце давно уже зашло, и мне было холодно. На окнах сушилось белье. Я остановилась, чтобы посмотреть назад, и на лоб мне упала капля воды, отчего я вздрогнула всем телом и чуть не закричала. Однако сомнения не было: за мной никто не шел.

Потом я спросила, как пройти к полицейскому участку. Он находился на маленькой площади, обсаженной платанами. Я издали посмотрела на здание, на пороге которого стояли два полицейских. Мне казалось, что я насквозь пропитана омерзительным, тошнотворным запахом, исходившим от неизвестного мертвого мужчины, который лежал в «тендерберде». У меня не хватало смелости подойти к полицейским. Что я могла сказать им? «Я угнала машину моего хозяина, молодой человек, о котором я ничего не знаю, украл ее у меня, а потом я нашла ее здесь с трупом в багажнике. Я ничего не могу вам объяснить, но я не виновата». Кто же мне поверит?

В пиццерии напротив полицейского участка, сидя у окна на втором этаже, я дождалась темноты. Я надеялась немного прийти в себя, попыталась представить себе, что же могло произойти за те два часа, что машина была у Филиппа. Скорее всего случилось что-то непредвиденное, неожиданное, потому что, когда он уходил от меня, его взгляд не выражал ни малейшей тревоги. В этом я уверена. Почти уверена. А впрочем, совсем не уверена.

Я заказала коньяку, но, когда поднесла рюмку к губам, мне стало нехорошо, и я его не выпила.

Если я сейчас перейду площадь, на которую я смотрю через окно, и войду в полицейский участок, то меня уже не выпустят оттуда до конца следствия, а оно может продлиться много дней или даже недель. Перед моими глазами одна за другой возникали картины: меня отвозят в марсельскую тюрьму, меня раздевают, на меня напяливают серый халат, мне мажут пальцы правой руки чернилами, меня бросают в темную камеру. Начнут ворошить мое прошлое, выволокут из него на свет некрасивый поступок, единственный, подобный которому, наверное, есть на совести у многих женщин, но этого будет достаточно, чтобы очернить меня, и моих знакомых, и человека, которого я люблю.