Галия Мавлютова - Начальник райотдела

– Давай, сынок, помянем моего хозяина.

– Чокаться нельзя же, – сказал Фима, поднимая рюмку.

– Нельзя чокаться, – согласился Виктор Ефимович, – а я и не чокнулся. Это я так, тебе предлагаю помянуть моего хозяина – Кучинского Сергея Петровича. Хорош-ш-ший был мужик!

– Хороший. Был. Мужик. – эхом отозвался Лесин-младший.

– Не дай бог никому такую смерть. Тоже жизнью был недоволен, и все ему не этак, и все ему не так. На том свете ему, наверное, так, – ворчливо сказал Виктор Ефимович, опрокинув одним махом содержимое рюмки.

– Мокруху не раскрыли? – спросил Ефим, чуть пригубив из рюмки.

– Ты пей, не ставь на стол, – приказным тоном велел Лесин-старший. – Нельзя ставить на стол недопитое. Пей-пей. – Проследив взглядом за сыном, так ли он выполняет ритуальные поминки, Виктор Ефимович строго добавил: – Не ты меня должен спрашивать, раскрыли мокруху или нет, а я тебя… Кто у нас действующий сотрудник?

– Ну, я, – нехотя кивнул Лесин-младший, – что с того?

– Вот тебе и дело, ты не штаны просиживай, а отслеживай, кто работает по мокрухе, какие версии по делу, что нового в расследовании. Хныкать ты мастер, а делом кто заниматься будет? Отец не вечный…

– Пап, ладно тебе, ты еще вон какой здоровый, коньяк пьешь, в баню ходишь, на Ниночку заглядываешься.

– Смотри ты, матери не проговорись, – Виктор Ефимович завертел головой, будто в кабинете был кто-то посторонний.

– Не проговорюсь, успокойся. По мокрухе твоего хозяина, безвременно ушедшего из жизни, собирается работать Юмашева. – Фима захватил пухлыми губами два бутерброда с копченой колбасой, кусочки зелени торчали у него изо рта, как две косички.

– Кто? – прорычал Лесин-старший. – Юмашева? А ей с какого хрена в это дело соваться?

– На ее территории семь мокрух за один месяц. – Фима затолкал косички зелени в рот и, продолжая жевать, добавил: – Ее в Москву вызвали, хотят в звании понизить.

– И что? Понизили? – Виктор Ефимович оттолкнул от себя рюмку, рюмка, зазвенев, упала и покатилась по столику. Он поймал ее широкими пальцами и долго пристраивал в тесное окружение бутылок, рюмок, бокалов, чашек, затем захватил ее большим пальцем и оставил у себя в руке.

– Нет, пока не понизили, все ждут, когда она вернется из Москвы. Небось приедет мрачная, злая, начнет срывать зло на подчиненных. Вытащит всех сотрудников с больничных, с учебы, из отпусков, начнет устраивать строевые смотры, проводить инструктажи, рейды. – Ефим прожевал бутерброды и нацелился взглядом на другую тарелочку, где плотными рядами отдельно лежали кусочки белого хлеба и отдельно розовые ломтики лосося.

– Что же ты мне, твою мать, главного не говоришь? Юмашеву в Москву вызвали по уголовным делам, а я ничего не знаю. А ты начинаешь тянуть кота за хвост, надо служить, не надо служить… Твою мать! – Виктор Ефимович сердито отвернулся от сына.

– Пап, я и пришел к тебе, чтобы рассказать новости. У нас в Главке такое творится! – Фима положил на кусочек белого хлеба несколько ломтиков лосося и долго поправлял кусочки, чтобы одним махом отправить в рот, не уронив при этом ни одной крошки.

– В Главке все время что-нибудь творится, – отмахнулся Виктор Ефимович, – ты мне про Юмашеву расскажи.

Он жадно следил за ртом сына, за каждым его движением, ожидая, когда закончится процесс поглощения пищи.

Фима, с трудом проглотив бутерброд, пригубил малую толику коньяка и лишь после этого сказал отцу:

– Пап, не волнуйся ты так. Юмашева попрыгает-попрыгает и ничего не сделает. Рожденным ползать – летать категорически воспрещается.

– Надо ей помочь! – Виктор Ефимович решительно поднялся из кресла.

– Как это? – поперхнулся Лесин-младший. Он закашлялся, покраснел, продолжая вопросительно смотреть на Виктора Ефимовича.

– Надо помочь Юмашевой. Когда она вернется, я выделю ей сотрудников безопасности, помогу транспортом, сам что-нибудь присоветую.

Лесин-старший подошел к окну. Он молча смотрел на заснеженные деревья, на ворон, лепящихся на промороженных ветках, на одинокий фонарь, высящийся прямо перед окном.

– Это хорошо, что уголовным делом занимается Юмашева, очень хорошо. Я ей должен помочь! Обязательно должен помочь. – Лесин разговаривал сам с собой, будто советовался с кем-то невидимым, находившимся внутри его.

– Пап, никто никому ничего не должен. И ты ничего не должен Юмашевой, – сказал Фима. Он глотками цедил коньяк из рюмки, недоуменно поглядывая на отца.

– Не дорос ты еще, не понимаешь ничего. – Виктор Ефимович уселся в кресло и устроился поудобнее. Он заметно повеселел, и смотрел на сына ласково, с любовью, с гордостью. – И не надо пока тебе ничего понимать. Не дорос пока.