Сергей Высоцкий - Выстрел в Орлиной Гриве

"А может быть, и не со зла поменял Тельман фамилию, может, жизнь заставила? В жизни каких только передряг не случается - можно и имя свое забыть, не только фамилию. Отчество ведь сын не сменил? Николаич ведь, Николаич!"

Эта мысль успокоила его и утвердила в решении узнать в справочном бюро адрес и послать ему письмо.

Ответ из адресного бюро пришел быстро: "Алексеев Тельман Николаевич проживает постоянно в городе Ленинграде, улица Профессора Попова, дом тридцать восемь, квартира четырнадцать".

13

Через несколько дней неожиданно приехал Гриша Мокригин.

"Что-то случилось, - испугался Николай Ильич, вглядываясь в хмурое лицо друга. - Ох, не ровен час, о продаже леса дознались?! Не собирался ведь он так скоро".

А Гриша болтал о разных лесхозовских мелочах и сплетнях как ни в чем не бывало, будто только ради этого и приехал. Но глаза смотрели тревожно. Так тревожно смотрели глаза, что Николай Ильич не выдержал и, сам заражаясь тревогой, спросил:

- Да не тяни ты, черт! Чего стряслось-то?

- Чего у нас может стрястись? Соскучал - вот и прикатил. Невмоготу мне. С утра до вечера только и слышишь: рубли, проценты, выполним перевыполним. Тошно. К тебе в лес приеду - душу отвожу. Будто снова народился. - Он подмигнул Зотову, вытащил из мешка бутылку водки. Но Николай Ильич чувствовал: неспокойно у друга на душе. Хорохорится для вида. Уж он-то Гришу знает - не первый год знакомы. "Ну да ладно, поиграйся, надоест - сам расскажешь", - подумал он. Достал из подпола грибков, поставил картошку варить.

Они сидели допозна, балагурили о том о сем. Вспомнили свою жизнь в колонии. Колония была строгого режима, магазин - один раз в месяц. Посылок ни Зотову, ни Мокригину никто не присылал. Бывало, раскурят одну на двоих самокрутку, сядут на поваленную сосну да размечтаются: "Эх, сюда бы картошечки горячей, рассыпушечки, да кусок хлеба..." - "Да шмат сала", подскажет кто-нибудь. А уж если совсем разойдутся, то и соленые грибы помянут. Это уж высший смак. Предел мечтаний. Домечтаются до спазм в желудке, пока не крикнет бригадир: "Кончай ночевать. На-ва-а-лись!"

Николай Ильич постепенно успокоился, а может, водка подействовала. Только решил: знать, и вправду ничего не приключилось. Мало ли чем Григорий был расстроен поначалу.

Когда они легли спать и Зотов задул лампу, Мокригин сказал мечтательно:

- Хорошо тут у тебя, Коля, ей-богу, хорошо. Так сердце успокаивается. А ты Зайдово вспомнил! Картинки увидел! Да разве ты жил в Зайцеве в таком спокое?

Николай Ильич вдруг спохватился: "Что же это я про Тельмана Грише ничего не сказал? Вот ведь гусь! Все думаю, дай скажу, дай скажу, а не сказал".

Сказать-то хотел, сразу хотел сказать, едва Григорий порог переступил, да медлил. Словно кто останавливал его.

Николай Ильич поворочался на кровати и, наконец решившись, сказал:

- Гриша, а ведь те картинки, ну что в журнале я тебе показывал, - их Тельман рисовал. Сын.

Мокригин молчал.

- Ты слышь, Григорий? - позвал Николай Ильич.

- Слышу, - как-то отрешенно ответил Мокригин. - Сыскался, значит.

- Вот ведь как жизнь-то распорядилась, - сказал задумчиво Николай Ильич. - Я думал, загинул он. С войны ведь, с сорок первого, ни одной весточки не было, а он в художники вышел. Недаром мальчонкой рисовать любил. Только фамилия у него другая, Гриша. Не Зотов он.

Гриша вдруг расхохотался.

- Да с чего ты, старик, взял, что это твой сын? Мало ли Тельманов на свете. И почудней имена есть! А ты заладил: сын, сын! Рассусоливаешь мне про него...

Николаю Ильичу было обидно слушать Гришин смех. Он сказал:

- Мой это Тельман, Гриша. Портретик там есть. Точно мой. Да и написано: Тельман Николаевич. Только Алексеев. Материну фамилию взял. Может, чего случилось? Пятнадцать ему было, когда с пленными солдатами от немцев бежал. - Зотов тяжело вздохнул. Воспоминания его одолевали. Горькие старческие воспоминания. Он долго ворочался, потом снова заговорил: - Вот что мне интересно - женат он или нет? Да уж конечно! - сам же себе ответил Зотов. - Сорок пять в нонешнем мае будет. Дак ведь я, Григорий, наверняка дед! - оживился он. - Дед я, Григорий. А может быть, и прадед даже. А что? Ежели он, как и я, в девятнадцать поженился. Тельман-то у нас с Василисой рано появился, ой как рано. Ой, гуси-лебеди, прадед! Слышь, Гриша? Прадед.

Мокригин молчал.

- Я, Гриша, решил написать ему и адрес уже разузнал. Что старое вспоминать? Шить-то всего ничего осталось. Заснешь когда-нито и не проснешься.

- Забыл, значит, ты все обиды, забыл, как тебя из-за сына твоего, щенка, фрицы чуть в расход не пустили? - неожиданно зло рявкнул Мокригин. - Он от тебя убег, на смерть оставил, а ты... Он тридцать лет о себе знать не давал! Сам ведь мне столько раз плакался. Ты что думаешь, не знал он, что папаша у него по тюрьмам да колониям восемь лет от звонка до звонка отышачил? Держи карман шире! Как миленький знал. Уж он-то в Зайцово твое распроклятое не раз, видать, съездил. И не хотел бы, дак землячки твои все ему рассказали. В лучшем виде.