Анатолий Афанасьев - В объятьях олигарха

— Такие книги выходят, чтобы их прочитали там. — Оболдуев ткнул перстом в потолок. — Дело в том, что в цивилизованном мире о нас, о российских деловых людях, сложилось превратное мнение. Тут, конечно, сыграли зловещую роль и телевидение, и пресса, раскрутившие русскую мафию. Неблагодарные подонки! Пилят сук, на котором сидят. Какая мафия? Где она? На Западе, естественно, подхватили: ах, мы не знали, ах, не ожидали! Русские все бандиты. Отмывают через наши банки награбленное. И посыпалось — ату их, ату! Так вот, Витя, книгу, когда ты ее напишешь, сразу переведут на все языки мира. И каждый прочитавший ее западный недоумок должен прийти к простой и внятной мысли: как же меня обманули! Оказывается, русские миллионеры — прекрасные ребята и ничем, в сущности, не отличаются от нас. А в чем–то, может быть, еще благороднее. И господин Оболдуев, гляди–ка, гляди–ка, открывает сиротские дома, жертвует на храмы, спонсирует независимые газеты… Ты, Витюша, сможешь считать, что справился со своей задачей, если через какое–то время после выхода книги со мной свяжутся парни из «Дженерал моторе», или из Всемирного банка, или… Короче, из любой престижной, с отменной репутацией мировой корпорации и предложат контракт о долгосрочном сотрудничестве… Я понятно объяснил?

Мне не только было понятно, я был восхищен.

— Не умею говорить комплименты, Леонид Фомич, но вы удивительный человек. Каждый раз открываете новые горизонты. А что, если… Что, если, не умствуя, составить книгу в виде открытого письма западному другу? Эдакое прямое, честное обращение к единомышленникам. Такого еще никто не делал. Это может дать совершенно неожиданный результат. Это…

— Неожиданных результатов не надо, — поумерил мой пыл Оболдуев. — Ладно, ступай, Витя, работай. Но больше не показывай такую чепуху… Погоди–ка, — окликнул, когда я уже был у дверей. — Вернись–ка!

Я повиновался, неся на лице выражение абсолютного внимания. В армии это называется — пожирать глазами.

— Вечером за тобой заедут, поприсутствуешь на допросе одного человечка.

— На допросе?

— Ты писатель, верно? Значит, психолог. Понаблюдаешь за ним. Человечек задолжал мне большие деньги, а строит из себя невменяемого. Вот и определишь, симулирует или нет.

— Леонид Фомич…

— Кстати, — он поднял руку, — мне понравилось, как ты управился на телевидении. Молодец. Ну а как тебе понравилась Буркина? Не обманула ожиданий?

По его кривой усмешке можно было догадаться, что он удосужился просмотреть видеозапись наших с Аринушкой развлечений.

— Леонид Фомич, я ведь не отказываюсь выполнять ваши поручения, но какие–то они… не совсем адекватные, что ли. Сперва Сулейман–паша, внезапно скончавшийся. Потом эта нимфоманка… Не улавливаю, почему я…

— Тебе, Витя, и не нужно ничего улавливать.

— Простите, Леонид Фомич, но, кажется, в нашем договоре… Я не подписывался на противоправные действия.

Реакция на мою дерзость была на удивление мягкой. Правда, Оболдуева немного перекосило, шевельнулся мох в ушах, похожих на два лопуха, в тусклых, навыкате глазах на мгновение вспыхнул нехороший огонек, но ответил он без раздражения:

— Позволь мне, дорогуша, самому решать, как использовать тех, кому плачу. Или тебя не устраивает сумма?

— Вполне устраивает, спасибо. Но…

— Ступай, Витя, ступай. Ты и так отнял массу времени неизвестно на что…

Лиза ждала в каминном зале, где мы обычно занимались. Накануне я дал ей задание — написать заметку о романе Толстого «Война и мир». Хотел прояснить непонятный момент: Лиза была грамотной, даже сверхграмотной девушкой, без затруднений, блестяще справлялась с экзаменационным вузовским диктантом, но стоило ей чуть- чуть разволноваться, как она начинала делать одну за другой самые нелепые ошибки. Штука в том, что за мной водился тот же самый недостаток: увлекшись текстом, возникающим из–под пальцев, я пропускал слова, ставил как попало знаки препинания и в слове «корова» путал гласные. Значило ли это, что у нас родственные души, вот что я хотел узнать. В том, что я хотел обладать ею, как никакой другой женщиной прежде, у меня сомнений не было. К этому понятному мужскому чувству, сопровождаемому гипертоническим звоном в ушах, на сей раз примешивались страх и… благоговение, иначе не скажешь. Благоговение, страх и похоть — совместимо ли это? Могу засвидетельствовать: вполне.

В лаконичном, на четыре странички, Лизином эссе меня поразила одна мысль: «Человеческую жизнь, — написала она, — можно, наверное, сравнить с чертовым колесом: в ней все постоянно повторяется, только на разных уровнях. Лев Толстой, описывая любовь князя Андрея…»