Анатолий Афанасьев - В объятьях олигарха

Медсестра еще поманерничала, оглянулась по сторонам — садик пустой, — лихо опрокинула стакан, как водичку сглотнула. И синяя жилка на стройной шее запульсировала. С благодарностью поклонилась, вернув стакан Деверю.

Митя тоже выпил — и сразу понял, что никогда прежде не пил настоящую водку, пробавлялся исключительно суррогатом. В груди огонь и по затылку будто шарахнули кулаком. Куда там витаминному морсу. Опасался, кинет в сон — ничего подобного. Напротив, день посветлел, хотя солнышка нет на небе.

Выпил и вторую — уже вместе с Деверем. И тут же он стал прощаться. Митю обнял, потерся лбом о его лоб, Зулю ущипнул за бочок дружески.

— Приглядывай за сыном, сестричка. Он один у меня — надежда и гордость.

— Я вся в его власти. — Зуля срывающимся голосом искусно имитировала опьянение. — Господин бездействует.

— Напрасно, сын, — усмехнулся Деверь. — Попользуйся, пока есть возможность. Экспериментальная штучка. Клинике обошлась почти в половину лимона. Стоишь таких денег, красотка?

— Я ничего не стою, — промурлыкала Зуля. — Я вся ваша даром.

Через день Климову делали последнюю пересадку кожи. Его перестали накачивать снотворным, и он был в ясном сознании. Оперировал Меркурий Гнедович, биомедсестра, как обычно, ассистировала. Операционная была ярко освещена фитолампами с излучением обезболивающих ароматов. Доктор за работой без умолку молол языком. Хвалился успехами, какие сделала косметология буквально за последние годы. Революция, как и во всей медицине, началась с того дня, когда мировым декретом было разрешено повальное клонирование человека. Труднее всего оказалось — наверное, Саша помнит, — преодолеть тупое сопротивление мечети и православной церкви, оказавшихся в конечном счете главными барьерами на пути прогресса. Решить дело миром, как известно, не удалось, хотя предпринимались самые доброжелательные попытки урезонить священнослужителей, боровшихся, понятно, не за архаические нравственные устои и маразматические заповеди, а за ускользающую власть над человеческими душами, дающую возможность контролировать и тратить колоссальные средства. Наконец мировое правительство вынуждено было принять единственно верное, судьбоносное решение: обе религии были запрещены по закону и отныне их адепты и последователи приравнивались к террористам, коммунистам, фашистам, скинхедам и двухголовым мутантам, расплодившимся на острове Пасхи.

— И вот вам результат, Саша, — радостно приговаривал доктор, лепя Климову на поясницу лоскут желтоватой, свежей, только что из раствора, его собственной кожи. — Десять лет назад вы с такими ожогами пробултыхались бы сутки–двое в тубе с эмульсией — и поминай, как звали. А теперь выйдете от нас новенький, как отполированный доллар.

— Эй, осторожней там, — недовольно пробурчал Климов, лежавший неудобно на боку. — Все–таки не скота кромсаешь.

Доктор замер в изумлении, растопырив руки. Зуля, расценив паузу по–своему, заботливо промокнула ему лоб чистой марлицей.

— Ну–ка, ну–ка, — возбужденно крякнул доктор. — Повторите, Саша, что вы сказали?

— Не нукай, не запряг, — отозвался Климов. — За такие башли, какие батяня отстегивает, мог бы, говорю, поаккуратнее штопать, козел.

— Вот! — торжественно провозгласил Меркурий Гнедо- вич. — Кажется, мы имеем случай мгновенной стабилизации подсознания. Но что меня больше всего восхищает, так это стойкость адаптационных реакций у руссиянских особей.

— Меркурий, никак обидеть хочешь? — угрожающе заметил Климов.

— Упаси Бог, Саша, упаси Бог! Напротив, благоговею. Посудите сами, за двадцать–тридцать лет в России будто несколько эпох переменилось, от прежних обычаев ничего не осталось, население сократилось на две трети, и только бизнес–класс сохранил стиль поведения и даже особенности речевого сленга. Поразительно устойчивое сословие. Ничто его не берет.

— Короче, Меркурий, — раздраженно бросил Климов. — Кончай грузить, принеси лучше мобилу, надо батя- не звякнуть.

— Значит, вспомнили, кто вы такой и что с вами случилось?

— Тебе интересно, да?

— Ну… как лечащий врач…

— Как лечащий врач в натуре… не зарывайся. Давай мобилу, сказано тебе.

…Через час Климов сидел в палате возле зеркала и внимательно разглядывал свое новое лицо. Еще на нем горели свежие рубцы и штопка, особенно от висков к шее, но уже видно было, что это чужой. Сухие, обветренные, незнакомые черты. Ничего родного, внятного. В глазах лихорадочный блеск. Мать родная не узнает, а есть ли она у него? Когда–то, сто лет назад, были и мать, и отец, совковое отродье, не вписавшееся в рынок, зачем о них помнить.