Евгений Габуния - Ангел пустыни

Ему никто не ответил. Все сидели молча, наблюдая, как начальник сосредоточенно перелистывает папку с делом. Переложив последний лист, полковник оторвал голову от стола. Его обычно добродушные голубые глаза смотрели жестко. Начальник управления принял решение.

— Будем брать, пора. И сразу ко мне. — Он обвел глазами подчиненных. — Других предложений или возражений как будто нет? Так и запишем, — улыбнулся Ковчук, и снова его взгляд приобрел обычное выражение.

Воронкова привезли сразу после обыска в его квартире. С выражением крайнего негодования на холеном лице он нервно, энергично шагнул в дверь и направился было к маленькому столику, приставленному к массивному столу хозяина кабинета, но Ковчук указал на стул, одиноко стоящий посреди комнаты:

— Сюда, пожалуйста.

Воронков правильно истолковал этот жест. На побледневшем лице выступили красные пятна.

— Может быть вы, наконец, объясните, что все это значит? — он говорил тихо, как бы сдерживая переполнявшее его благородное негодование. Сначала вот эти люди. — Воронков кивнул в сторону сидящих возле окна Кучеренко, Чобу и Андроновой, — врываются в мой дом с обыском, а теперь вот вы, извините, не имею чести знать ваше имя и отчество, обращаетесь со мной как с преступником. По какому праву?

— Вы спрашиваете, по какому праву? — переспросил полковник, с интересом разглядывая Воронкова. — По праву закона, перед которым эти люди, как вы изволили назвать сотрудников уголовного розыска, несут ответственность… так же, как и я, начальник управления. А теперь разрешите напомнить, что вопросы здесь задаем мы, и чем скорее вы на них ответите, тем лучше.

Полковник говорил сдержанным, рассудительным голосом, только чуть прищуренные глаза выдавали, что это стоит ему немалых трудов. Он весь подобрался и даже, как показалось Кучеренко, помолодел. Во всяком случае, Петру Ивановичу не доводилось видеть его таким прежде. На Воронкова слова полковника не произвели впечатления. Глядя куда-то поверх лица Ковчука, он со скрытой угрозой сказал:

— Теперь я понимаю… Вы покрываете произвол своих подчиненных. Это возмутительно. Я буду жаловаться… Я требую, чтобы меня приняло вышестоящее руководство. Я это так не оставлю…

Глаза полковника сузились еще сильнее.

— Жаловаться — ваше право, гражданин… — Он сделал намеренную паузу, прежде чем назвать фамилию Воронкова. — К сожалению, сегодня у министра неприемный день, придется отвечать на наши вопросы. Не желаете — дело ваше. Мы люди не гордые, можем и подождать. — Он нажал кнопку звонка, и в кабинет тотчас вошел немолодой старшина. — Уведите задержанного, приказал Ковчук.

Воронков смерил старшину презрительным взглядом, встал, одернул пиджак, поправил галстук. Возле самых дверей он остановился:

— А что вас, собственно, интересует?

— Многое, гражданин Воронков. — Полковник пододвинул поближе толстую коричневую папку. В глазах Воронкова промелькнула тревога. «Дорого бы дал ты, — подумалось Ковчуку, — чтобы заглянуть в содержимое этой папки». — Да что же вы стоите, присаживайтесь, — продолжал он как ни в чем не бывало, знаком отпустил старшину и повернулся к старшему лейтенанту: — Товарищ Чобу, ведите протокол.

При упоминании о протоколе Воронков оторвал наконец глаза от папки и удивленно спросил:

— Какой протокол? Это что, допрос?

— Вы не ошиблись, гражданин Воронков, — подтвердил полковник, именно допрос подозреваемого Воронкова Олега Георгиевича, тысяча девятьсот…

Воронков не дал ему продолжить:

— Это я, значит, подозреваемый?.. — Он деланно рассмеялся.

— Да, пока подозреваемый.

— Что значит — пока?

— Видите ли, у нас так: сначала — подозреваемый, потом — обвиняемый, наконец — виновный. Конечно, не каждый подозреваемый становится обвиняемым, а тем более виновным.

— И в чем же вы меня подозреваете? — Воронков деланно рассмеялся. Это просто невероятно.

— Об этом поговорим немного позже, а пока расскажите о себе.

— А что рассказывать? — Воронков передернул плечами. — Вы, небось, и сами справки навели. Моя жизнь на виду, дом открыт, меня многие в городе знают, мое общественное положение известно. Что вас, собственно, интересует? — повторил он свой вопрос.

— Допустим, ваше занятие коллекционированием старинных вещей.

— Вот оно что! — воскликнул Воронков. — Кажется, я начинаю понимать. Меня оклеветали завистники, недруги, эти тупицы, бездари, которые абсолютно не смыслят в искусстве, а лезут туда же. А я всю сознательную жизнь занимаюсь собирательством. Это моя страсть и, без ложной скромности, могу сказать, что кое в чем разбираюсь.