Иван Плахов - Случай. Фантасмагория

– Ай вонт, – не унимался Адам. Она поманила его к себе и показала на рекламу на противоположной от лавки стене. Там висел огромный плакат переодетого в девушку трансвестита и стояла подпись крупными буквами She is he.

– Ту анкора вуои аккуистаре уна маскера? – спросила его хозяйка, а затем, немного подумав, добавила на ломаном английском,

– Йу бай-й-й?

– Йес-с-с-с, оф-ф-ф коуз-з-з-з, – ответил Адам на своем ужасном английском и вынув бумажник, достал две пятисотевровые купюры и протянул их ей со словами, – Ай бай.

– Э туо-о-о-о, – ответила она и рассмеялась, взяла деньги, проворно сдернула платок с маски и, завернув ее бережно в него, аккуратно упаковала Адамову покупку на дно бумажного пакета с тем же изображением переодетого трансвестита, что был на плакате напротив ее дома.

Безмерно довольный своей покупкой, Адам забрал пакет из рук хозяйки и, галантно поклонившись престарелой красавице, наконец-то уступившей его цене, гордый самим собой вышел вон из лавки. Облегченно вздохнув, будто проделал нелегкую работу, оглянулся и обнаружил, что лавка снова пуста: хозяйка бесследно исчезла с его деньгами, а на месте маски, которую он купил, лежит муляж черепа из папье-маше, весь разрисованный черными каббалистическими знаками.

«Что за чушь, – удивился он, опасливо поеживаясь от того, что увидел, – чертовщина какая-то. Пойду-ка я отсюда быстрей подобру-поздорову, пока хозяйка не передумала. Уж больно она странная: то тычет пальцем в плакат с трансвеститом, уверяя меня, что она это он, то череп вместо маски кладет на самое видное место. На что она намекает? Мне еще сегодня в Арсенал успеть нужно, пока выставка не закрылась».

Гостиница, где он остановился, располагалась совсем близко от того места, где он встретил лавку с загадочной красавицей, продавшей ему маску. Уже через десять минут он был у себя в номере трехзвездочного отеля «Фортуна» и, развернув платок, внимательно разглядывал то, что в такой спешке приобрел. Маска сияла темно-медовым золотом лака в лучах послеполуденного солнца, проникающих в комнату через полуприкрытые ставни окна. Адам торопливо разделся догола, принял душ под топот голубей по стеклу мансардного окна: его номер располагался под черепичной крышей средневекового дома, – и, подойдя к зеркалу на стене, висевшему напротив входной двери в номер, нетерпеливо схватив маску приложил ее к своему лицу. На него из зеркала в бронзовой раме смотрело потешное низкорослое существо с чудовищно огромным носом и раскосыми, жадными глазами в створках искусственных век. Несуразность его вида дополнял огромный живот и кривые ноги, отчего смотреть на самого себя без смеха было просто невозможно. Он рассмеялся и констатировал:

– Гоблин какой-то, а не человек. Прости Господи, дрянь какая-то, а не романтический образ, – после чего крепко зажмурился и, отведя маску от лица, открыв глаза, в ужасе отпрянул от зеркала. На него из старой рамы со следами облезлой позолоты смотрела 40-летняя знойная девушка, этакий Тинто Брассовский тип, который до безумия нравился Адаму, с роскошной грудью, плоским животом и упругими бедрами никогда не рожавшей женщины, глядя на которую Адаму захотелось с ней поближе познакомиться. Он потрогал себя за грудь и бедра и немедленно убедился, что отражение в зеркале и он – одно целое.

«Вот так дела, – присвистнул про себя от удивления и восторга Адам, – всю жизнь хотел, хотя бы один денек, побыть бабой, и надо же было такому случиться – я стал женщиной. Как там она сказала „She is he“, любопытно, любопытно. Интересно, что чувствуют женщины, когда занимаются любовью? Нужно попробовать».

Как ни странно, но Адам ни секунды не сомневался, что произошедшая с ним метаморфоза не более чем забавное приключение, не грозящее ему ничем, кроме возможности испытать что-то новое, открыть для себя какой-то такой потайной аспект жизни, который недоступен никому из живущих на Земле.

Адам был главным архитектором мемориальных парков и городских кладбищ города N, еще в детстве он пристрастился рисовать мерзость запустения: разрушенные церкви; нищих на привокзальной площади; опустившихся священников, валяющихся пьяными в сточных городских канавах; бродяг, спящих в заброшенных пустых монастырях, – ему нравилось наблюдать, как время неумолимо подтачивало природу жизни и трогало тленом увядающие цветы, проступало трупными пятнами на разлагающейся плоти мертвых животных и людей. В некотором роде он считал себя поэтом Смерти, призванным увековечить ее триумфальное шествие на планете в своей архитектуре. Ему и в Венецию нравилось приезжать только лишь потому, что в этом городе везде пахло тленьем, – запахом времени, сквозь который проступала сырость старых стен, людей, еды, неоднократных наводнений, тысяч судеб и мириады прожитых секунд здесь и сейчас теми, кто уже навсегда покинул этот мир. Легкий флер минувшего лежал на каждом уголке этого города, скрывая от ныне живущих тайны предыдущих его обитателей. С одной из них сейчас столкнулся и он сам, обнаружив предмет, способный преображать его в существо противоположного пола.