Елена Булучевская - Остальные – лишние

…Умывшись и переодевшись, я перебрался в постель, и уже было совсем собрался тушить свет, как увидел под стулом грязную тряпку, покрытую бурыми пятнами свернувшейся крови. Ага, надо бы это припрятать, на всякий случай. Если вдруг Бэтмен не Бэтмен вовсе, а Джокер или еще кто похуже (персонажи комиксов DC). Под окном у меня было самое секретное местечко, когда окна меняли, пеной монтажной залили все, а один участок пропустили. Мама посетовала, потом просто сверху обои приклеила. Я обои аккуратно отклеил, так, что только один знал, и сделал там маленький тайничок. Не то, чтобы я часто его использовал – особенно раньше, когда мы с мамой вдвоем жили. Конфеты разве что иногда там прятал, да и то от себя в основном. Вот теперь и для серьезного дела пригодится. Я слез с кровати и, подтягивая ноги, сползал за тряпкой, потом спрятал ее в тайник и вернулся обратно. Забрался в постель, отдышался. Хорошо все-таки, что дядя Жора и полы протер, а то пыльно у меня было, и сейчас такой человечье-змеиный след тянулся бы до самого окна. Выдохнул и выключил свет. Решив дождаться прихода дядь Жоры, лежал и глазел в темноту. Она не была прямо уж чернильной – на улице горели фонари, изредка проезжали машины, освещая потолок призрачным светом, шелестели листья, еще не полностью опавшие. Листья-то меня и убаюкали, их шелест постепенно стихал, и, наконец, совсем замолк. Я уснул. И приснился самый первый «красный сон», как я потом начал такие сны называть.

Ночь была тиха и благостна. Ночь прятала все дневные проблемы и заботы под покрывалом снов. Ночь баюкала и усыпляла, пела тихие песни, что выводились сопящими ноздрями, ночь шептала тихим похрапыванием, что все дневное – неважно, важны лишь сны, смотри же их, смотри внимательно. Слушай сказки ночей, слушай их, не пропускай ни словечка… они важны…

Нынешняя ночь не очень отличалась от предыдущих. Вечерний полумрак реальности покачивался, грозя тошнотой, грозя утренней головной болью… А потом наступало благословенное небытие. Наступала тишина, и можно было вспоминать минувшее безболезненно и без слез. Минувшее ушло достаточно давно, но все еще не позволяло обрести покой. Дорогие лица возвращались в снах, приносящих счастливые воспоминания, оборачиваясь страшными кошмарами. С недавних пор, когда она ложилась спать в изрядном подпитии, дорогие лица переставали быть дорогими. Они начали обвинять ее, насылая кошмары, из которых не удавалось выбраться до самых предрассветных сумерек. Тогда она выныривала из повторяющихся снов в горячечном поту, с мокрым от слез лицом, и потом не могла уснуть. Лежала тихо-тихо, слушая, как похрапывает спящий рядом мужчина, всей кожей ощущая предутреннюю тишину квартиры.

Нынешняя ночь не очень отличалась от предыдущих, и все же кошмар стал каким-то другим. Дорогие оставили ее в покое – на какое-то время. Ей снилось, что она и ее сынишка, еще маленький, но уже больной, сидят в каком-то учреждении. Комната ожидания огромна, увешана для каких-то неизвестных целей зеркалами. И даже стены коридоров зеркальные. Дуют сквозняки, неведомо из каких окон, колышутся воздушные прозрачные шторы, развешанные к месту и не к месту. Холодно здесь и бесприютно. Тоскливо так. И уйти нельзя. Ждут они, ждут чего-то важного. Мальчик иногда поднимает к ней свое бледненькое, болезненное личико, горячечно шепчет что-то неразборчиво. Плачет тихонько, стараясь прижаться еще теснее. Приходится кивать, чтобы не разочаровывать и не привлекать внимания, поглаживать легонько, успокаивая. Мимо проходят какие-то невнятные тени, бормочут себе под нос нечто неразборчивое. А она сидит и ждет, ждет давно, очень давно. Ее мутит от голода, голова раскалывается от нестерпимой боли, мочевой пузырь так полон, что грозит ближайшими неприятностями, но она не может уйти.

Она смотрит в коридор, и замечает, что зеркала вдали, в самом начале коридора темнеют, словно что-то или кто-то быстро продвигается мимо. Потемнели, посветлели, потемнели, посветлели. И эта зловещая игра в свет-тень быстро, слишком быстро приближается. Свет в комнате становится таким ярким, подчеркивая каждую морщину на болезненном лице ребенка, каждую веснушку, каждый шрамик на ее руках, крепко вцепившихся в единственный оплот и надежду – ее маленького сына, который недоуменно распахивает широко глаза, пытаясь осознать происходящее. Свет разгорается до нестерпимого, а потом резко гаснет, заставляя плясать огненные круги и точки перед временно незрячими глазами. Всей кожей она чувствует, как неведомое приближается, и оно распространяет вокруг себя ощутимое зло. Вот уже тошнотворное дыхание этого неведомого коснулось ее, она наклоняется, пытаясь прикрыть собой сына, и это нечто проносится мимо. Проносится, едва коснувшись волочащимся шлейфом зловонных тряпок, которыми беспорядочно обмотано это нечто, не имеющее формы, заставив ее кричать от неописуемого ужаса.