Андрей Белозеров - Роскошь нечеловеческого общения

— А за границей хорошо принимают?

— Сказка! Что вы… Такая благодарная публика… Как у нас в лучшие годы. То есть, я имею в виду, для нас, для артистов, лучшие. Это когда каждый концерт был как всенародный праздник. Когда в Москве, в Лужниках — по два, по три концерта в день делали. Что вы!.. Такая была популярность. А сейчас люди стали как-то меньше внимания уделять… Искусству вообще, не только мне. Я что, я себе цену знаю. И место свое в искусстве осознаю. Не такое оно, впрочем, и маленькое. Но и не слишком уж значимое, если объективно на вещи смотреть. Это я к чему все? Не знаю… Что-то последнее время тоска какая-то нападать стала. Может быть, старость приближается? А?

— Да что вы, Слава, какая там старость? До старости вам еще жить и жить.

— Ну да. Мне тоже так кажется. С чего бы тогда? Язык, язык… Слушаю, как люди говорят — это же уму непостижимо. Я, знаете, русский язык слышу, правильный русский язык — за границей. Попадаю в такие места иной раз, что просто купаюсь в языке. В чистом, холодном, знаете, как будто в источник с минеральной водой ныряешь… Это особенно чувствуется в семьях с традициями, в тех, что, как говорят, из первой волны эмиграции… В тех семьях, которые революция выгнала из страны. Поверите — иногда чувствуешь себя иностранцем. Как они говорят! Боже, как говорят! У нас так давно уже никто не говорит. Никто! Я начинаю им рассказывать что-то о нашей стране, об этой — не о той, в которой они жили прежде, а о нашей с вами стране, — они меня не понимают! Не понимают! Верите?

Журковский собрался что-то ответить, но Люсин перебил его:

— Мы последнее время стали для зарубежных гастролей делать другие миниатюры. Они не понимают того, что здесь вызывает смех! Все эти «быки», все эти красные пиджаки — ну, слава Богу, этот период прошел, а то я уж не знал, честное слово, куда глаза прятать, как видел красный пиджак, так у меня едва судороги не начинались, — но все эти наши «разборки», все эти «терки», весь этот наш уголовный фольклор… «Крутые», «лохи», «тусовки», «базары»… Вы подумайте только, и это ведь наш язык! А язык — он не просто средство общения, не правда ли?

— Ну конечно, — согласно наклонил голову Журковский. — Конечно, не только средство… Все гораздо глубже…

— Приехали, — Виктор Васильевич притормозил. — Корабельная. Куда вам нужно?

— Вот здесь остановите, пожалуйста…

Журковский открыл дверцу машины и неловко потащил на себя тяжелую коробку.

— Спасибо вам… Очень приятно было познакомиться.

— Взаимно.

Люсин пожал протянутую профессором руку.

— Приходите на концерт.

— А когда? — спросил Журковский.

— Послезавтра, в Центральном. Один концерт у меня в Городе. Один. Раньше по четыре делал. Да. Но вы приходите. На служебный вход. Назовете фамилию, вас пропустят.

— А фамилия…

— Мне Греч даст список, я сам внесу.

— Журковский моя фамилия.

— Отлично. Моя — Люсин, — улыбнулся Люсин. — Всего доброго вам, Анатолий Карлович. Вы Гречу сегодня очень помогли.

— Да что уж там…

Суханов не любил Сергея Сергеевича Лукина, как, впрочем, и всех, кто имел какое-либо отношение к всесильному Комитету. И то, что Греч сам пригласил Лукина на работу к себе в аппарат, вызывало у Суханова раздражение, смешанное с недоумением.

Он считал Павла Романовича безусловно умным, практичным и расчетливым человеком. При всем идеализме Греча, при всей его широкой, даже слишком широкой для политика фантазии (Суханов считал фантазию скорее недостатком, чем достоинством государственного деятеля), трезвости и ясности ума Гречу было не занимать. Именно поэтому Андрей Ильич никак не мог понять, зачем мэру нужен Лукин.

Греч был человеком «шестидесятнической закваски», он всегда — и на словах, и на деле — доказывал свою верность либеральным традициям и принципам и потому, казалось, должен был всячески избегать сотрудничества с комитетчиками в любой форме. Понятно, что мэру без такого сотрудничества работать невозможно, но чтобы приближать к себе, чтобы сознательно, без давления со стороны, делать комитетчика своим заместителем, вводить в ближний круг Суханов не мог этого ни понять, ни принять.

Не дружба же, в самом деле, их связывала! Значит, был у Греча какой-то практический интерес к тесному общению с бывшим работником КГБ Сергеем Сергеевичем Лукиным, какой-то тонкий расчет. Наибольшее же раздражение Андрей Ильич испытывал от того, что Греч не делился с ним секретом этого расчета, хотя Суханов не раз и не два, беседуя с мэром, задавал наводящие вопросы.