Кирилл Топалов - Расхождение

Старшая Робева одевалась слегка старомодно, в сущности, она донашивала свой гардероб, справленный в начале века, когда она была юной графиней, одной из самых богатых невест не только в Македонии, но и во всей Болгарии — и в освобожденной, и остававшейся еще под игом. Туалетов у нее было очень много, я только никак не могла понять, как ей удалось провезти весь свой гардероб вместе с роскошной венской меблировкой сквозь македонские пожары. Так или иначе, но она чувствовала, что ей не износить все свои платья, и великодушно переделывала некоторые из них мне. А я была тощая как жердь, но повыше ее, вот мы и наставляли внизу воланы или удлиняли платья лентами и потом ходили гулять, как две старомодные аристократки. Сначала люди с любопытством оглядывали нас, даже иногда отпускали довольно грубые шутки, но она принимала все это совершенно невозмутимо, и рядом с ней и я научилась отражать иронические взгляды и замечания с чувством собственного достоинства и бесспорного превосходства. В конце концов мы победили — нас не только перестали воспринимать как нечто экзотическое, но и некоторые богатые городские дамы в своих туалетах стали использовать детали старой венско-битолской [3] Битол — город в болгарской Македонии. моды…

— Погоди-погоди, — говаривала часто моя госпожа с неподражаемым македонским акцентом и чувством превосходства над всеми и вся. — Мы еще будем с тобою определять моду для самой верхушки! Не будь я Робева, если через год к нам не начнут ходить срисовывать модели! И мы откроем с тобою дом «Битол», и там, где деньги текли рекою, они опять потекут!

Деньги действительно потекли, но не в дом к госпоже, а в обратном направлении — от нее к ювелирам, антикварам и ростовщикам, к которым она то и дело относила одно за другим украшения, дорогие статуэтки, святогорские иконки и крестики, книги на всех языках, а потом и ткани на платья и костюмы. Часто в таких случаях я пыталась представить себе, какой караван перевез все это из Битола в наш город и сколько же надо было совсем молоденькой графине энергии, предприимчивости и расчета, чтобы вывезти из отчего дома все эти богатства, жить на них ни много ни мало вот уже полвека и ни в чем не нуждаться до самого последнего времени. До войны она и вправду жила как и подобает графине, а разорил ее окончательно только нынешний военный кризис.

Да, ей не на что было жаловаться — благодаря навыкам, которые она с детства усвоила в торговом доме отца, она сумела реализовать свою наличность с максимально возможной прибылью. Когда я слушала ее рассказы о том, как она продавала свой товар жирным и жадным спекулянтам, одновременно презирая такого рода операции, я не могла не восхищаться ловкостью и находчивостью, с которыми она часто обводила своих покупателей вокруг пальца. Потом деньги были совсем обесценены, и госпожа перешла целиком на натуральный обмен. Она относила в бакалейную лавку или в булочную какую-нибудь вещь и уговаривалась, сколько масла, брынзы, муки, свежего хлеба и еще чего-нибудь мы получим взамен. Так благодаря ее деловой сноровке не только мы с ней, но и Георгий со Свиленом могли время от времени нормально поесть. Робева не была жадной, и за то, что мальчики пилили и кололи ей дрова, таскали уголь, чинили что-то в доме, который медленно и верно разрушался, а то и просто так она приглашала их разделить нашу скромную трапезу. У Георгия был очень хороший голос, и моя госпожа после обеда всегда просила его спеть какие-нибудь наши песни, и Георгий пел, а мы помогали — «Лежит болен млад Стоян», «Биляна полотно белила», «Мило и дорого мне в Струге лавку иметь»… А то, что мальчики часто помогали Робевой, давало им возможность спокойно шастать в подвал и обратно, и соседи ничего не подозревали.

Мы, конечно же, ни слова не говорили ей, что ходим в тир к ее сестре. Моя госпожа никогда не заговаривала о Марии, будто ее вообще не было на свете, а уж если деваться некуда было, она еле вспоминала о сестре — как об умершей — и спешила переменить тему. После исчезновения Свилена мы остались вдвоем с Георгием, и она стала еще чаще приглашать его наверх — их разговоры о судьбе Македонии продолжались иногда далеко за полночь. Георгий очень интересовался историей и не пропускал ни одной книги, в которой можно было найти что-то о нашем крае. Им было о чем поговорить со старшей Робевой, которая тоже оказалась краткой энциклопедией по новейшей истории балканских государств — и не только потому, что она изучала эту историю в Роберт-колледже в Цариграде, а потом в нескольких европейских университетах, но и потому, что большая часть этой истории совершалась в ее родных местах — Битоле, Охриде, Дебере, Салониках и еще во множестве городов вблизи Адриатического моря. Госпожа уверяла меня, что шила знамя во время Илинденского восстания. Судя по тому, какой безумной, фанатичной патриоткой она была, можно поверить, что так оно и было. Она рассказывала еще, что в подвале отцовского дома училась стрелять и что до сих пор хранит одежду повстанцев и пистолеты. И она не лгала — я видела и одежду, и пистолеты. Однако революционный энтузиазм госпожи Робевой не помешал ей удрать еще прежде, чем восстание было окончательно разгромлено, и не только удрать, но и прихватить с собой все отцовское добро. Однажды Георгий сказал ей об этом прямо в глаза. Я испугалась — сейчас будет скандал и она выгонит нас обоих, но она не рассердилась, а спокойно и невозмутимо ответила на своем неподражаемом македонском диалекте: