Кирилл Топалов - Расхождение

— Напрасно вы так плохо думаете о молодом поколении, товарищ полковник.

Я невольно откинулся назад — мне показалось, что кобра сейчас бросится на меня. Но она ехидно усмехнулась, взглянула на меня глазками-гвоздиками и, выпрямившись, поползла за дверь. А я закурил сигарету и подумал, что, хотя закон и разрешает это, рано, рано мне еще помышлять о пенсии!

Архивы говорят о многом, архивы почти ничего не говорят — все это известно давно, однако, зарывшись снова в протоколы того самого расследования в пятьдесят первом, я в который раз убедился в справедливости старой максимы.

Как только кобра Ценков выполз из моего кабинета, я попросил Ани сделать мне двойной кофе и принести папки. В который раз я погружался в дебри этого идиотского расследования, которое катком проехалось по гордой и нежной душе Марии. Протокол вел неопытный человек, о стенографии тут даже речи не могло быть, записана была какая-то бессмыслица — начало одной фразы, конец другой, середина третьей. В пятьдесят первом магнитофонов почти не было, поэтому в наших «провинциях» допросы записывались от руки. И вот среди каракулей, выведенных сломанным пером и водянистыми чернилами, я все-таки уловил глубокую драму Марии, которая металась, как рыбка на угольях, под градом коротких ударных вопросов Георгия. Да, среди них был и этот — об обстоятельствах смерти старшей Марии. Вопрос, несомненно, содержал косвенное обвинение в адрес нашей Марии, но ее ответ был, видимо, таким нечетким, что понять что-либо было просто невозможно. В двух местах, однако, промелькнуло упоминание о «письме» — вероятно, речь шла о записке, которую старшая Мария оставила перед самоубийством, об этом не раз упоминала наша Мария, когда рассказывала о тех событиях.

Я никогда не спрашивал об этой записке — где она, сохранилась ли и прочее, — может быть, потому, что избегал вспоминать о самоубийстве старшей Марии, видел, что эти разговоры очень расстраивают нашу. Только однажды, лет десять назад, после того как мы допили бутылку «Мелника» в холле санатория, встречая Новый год, Мария вдруг сама нарушила молчание. Отлила из рюмки на пол, глаза наполнились влагой, и она прямо, в лоб спросила меня — хочу ли я узнать, как умерла «ее» Мария. Мне показалось, что она собиралась с силами и духом, чтобы начать рассказ, но не сумела, не собралась и только махнула рукой: а, рано еще, когда-нибудь она, может быть, расскажет мне, как это было… Я видел ясно, что в самоубийстве старшей Марии было что-то мучившее нашу, и, может быть, эта ее взволнованность, беспокойство и мука в глазах давали повод искать в происшествии нечто сомнительное и непонятное. Надо честно признаться — этот случай возбуждал у меня и профессиональное любопытство, но узнать подробности не было никаких шансов: единственным человеком, знавшим всю правду, была Мария, а она-то пока совершенно не годилась в собеседники на эту тему.

В общем, взял я полкилограмма кофе, припасенные мне милой Ани, и отправился в тир к Марии. Уже много лет он стоит на маленькой площади вблизи старинной башни с часами. Этот тир стал настолько обязательной частью города, что в новом проекте центра архитектор так и обозначил его: «Тир Мария». От старого нынешний тир отличался тем, что был покрыт новым декоративным брезентом оранжевого цвета, специально сшитым, с надписью на куполе «Мария» (не «У Марии», как раньше, по типу частных лавочек). Все остальное было без изменения — и мишени, и винтовки. Я знал, сколько сил стоило Марии поддерживать в исправности все эти старые механизмы, да и сам не раз чинил их, но тут и речи не могло быть о замене. Я не упрекал ее — это был ее мир, и любое посягательство на него было бы кощунством. Так же как старшая Мария ничего не меняла ради воспоминаний о бельгийце, так и младшая оставила все так, как было, — вначале ожидая Георгия, потом ради воспоминаний о прежнем Георгии, потому что его, прежнего, она продолжала любить и теперь.

Я привык делиться с Марией всеми своими сложностями и сомнениями — так уж издавна повелось, но теперь я ни в коем случае не должен рассказывать ей о посещении этих цачевцев (так я окрестил про себя истца и адвоката) — лучше, чтобы Мария вообще не знала об их посещении. Наоборот — мне очень хотелось обрадовать ее хоть чем-то, и я подошел к стойке, пряча пакет за спиной.

— Угадай, что я тебе принес! — вместо приветствия объявил я и перегнулся через стойку, чтобы, как всегда, поцеловать ее.