Андрей Гуляшки - Убийство на улице Чехова

— Не надо, — сказал я грустно.

Мы помолчали.

Он налил в мою рюмку коньяка, налил и в свою, встал и отлил несколько капель на пол.

— Вечная память профессору, — сказал он. — Пусть земля ему будет пухом.

Ноги у меня дрожали, колени подгибались. Я уморился, пока добирался сюда, на улице было так скользко! Но я тоже поднялся и дрожащей рукой отлил на пол несколько капель.

— Мир праху его! — промолвил я, удивленный и смущенный. Потом спросил Аввакума: — Что, Надя тебя уведомила по телефону?

В уголках губ появилась у Аввакума едва заметная добродушно-ироническая улыбка.

— Для меня, милый, дочь профессора не просто Надя, а Надя Кодова. Люди, окружавшие профессора, чужие мне. Даже его дочь. Тебе хорошо известно, что я поддерживаю с ними лишь формальное знакомство. Я — последний, к кому бы обратилась Надя по какому бы то ни было поводу. Даже по поводу смерти своего отца.

— Но все же кто-то ведь рассказал тебе о событиях? — настаивал я взволнованно, даже нервно.

Аввакум долил мне коньяку, снова пыхнул дымом, пристально глядя на огонь, потом пошел к широкому окну, выходившему на террасу дома, и раздвинул шторы. Уже наступило бледно-серое утро. По-прежнему валил снег.

— Несколько лет тому назад мне посоветовали познакомиться с профессором, — сказал Аввакум, усаживаясь в кресло. — Никаких подозрений не было, напротив, о нем шла слава как об очень честном, лояльном ученом… Но он был видным микробиологом, работал в секретной лаборатории, имел дело с ядами — короче говоря, им могли заинтересоваться иностранцы. Поэтому мне посоветовали познакомиться с ним — на служебном языке это означает, что мне дали поручение узнать, нет ли поблизости «волка»…

— Вот, значит, каким другом ты был профессору! — сказал я с упреком.

Не обратив внимания на мой упрек, Аввакум продолжал:

— Но за эти годы никакого «волка» около профессора не появилось, а случилось так, что я с ним подружился. О покушении же я узнал вчера вечером. Мне позвонили из моего отдела — там поддерживают связь с управлением милиции.

— А почему же ты не пришел туда сразу?

— Потому, что этот случай — дело криминальной милиции. Если убивают человека, криминальная милиция начинает расследование. Бывает, что ведется параллельное расследование — разумеется, если в «соответствующем» месте решат, что это необходимо. Я бы проявил интерес к этому случаю, но о таких вещах думают другие, а я только исполняю.

— Господи, неужели его убили иностранные агенты? — спросил я.

Аввакум не ответил. Пренебрежительно усмехнувшись, пожал плечами.

— Тогда кто же мог извлечь пользу из его смерти? — продолжал я. — Чьим интересам угрожал профессор? Уж не стал ли он «персоной нон грата» иностранным фирмам, производящим сыворотку?

— Не читал ли ты недавно какой-нибудь романчик из «черной серии»? — спросил насмешливо Аввакум.

— И все же, — настаивал я, — ты имеешь что-нибудь в виду, ведь правда?

Задумчивая улыбка проскользнула по губам Аввакума, однако глаза продолжали смотреть холодно.

— Ты имеешь что-нибудь в виду? — повторил я свой вопрос.

— Имею, конечно. — Он слегка развел руками. — Человек — это звучит гордо, но от человека всего можно ждать… Таков мой девиз, его я всегда имею в виду.

Снаружи, за стеклами, светлело все больше. Продолжал идти легкий снежок.

Когда ушел последний из гостей Астарджиева, ветеринарный врач Анастасий Буков (этот человек показался мне в отличие от других сильно опечаленным), я созвал в гостиной небольшое совещание, чтобы обобщить полученные результаты предварительного следствия. Кроме двух инспекторов, Данчева и Манчева, я пригласил и сержантов — Наума и Рашко, чтобы они, находясь пока только на подступах к большой криминалистике, видели, как работает начальство, и учились мастерству. Рашко — добродушный, чересчур разговорчивый, хоть в общем серьезный парень. Наум же — такой унылый, будто у него ноют зубы или будто кто-то его изругал. Чтобы выглядеть строгим, Рашко завел под носом коротко подстриженные усики, а Наум — вероятно, чтобы иметь вид человека, склонного к философским размышлениям, — носит тонкие усики, подковообразно изогнутые в сторону торчащей четырехугольной бородки. Когда-то он видел портрет арабского халифа и, кто знает почему, воспринял его как образец «большого» человека, которому стоит подражать.