Ирина Митрофанова - Фуга. Горсть вишневых косточек

– Дед, как называется этот цветок? – крикнул Сашка с другого конца теплицы. Дед мрачно покосился на него, словно раздумывая, стоит ли ответить, но все же пробурчал:

– Мезембриантимум. Известен также, как хрустальная ромашка. Мерзавец неприхотлив, но я ему не нравлюсь – взошел у меня лишь на третий год.

Тонкостволые орхидеи пестрели в центре теплицы, тут же садовые бегонии приветливо распушили свои красные листья. Тюльпаны пробуждались ото сна. На земле под столом, в деревянном дырчатом ящике клубни-луковицы выжидали погоды.

– Сегодня надо рассадить карликовые розы, – дед указал на пустые кадки у двери, – придется натаскать добротной земли из бочки, так что навостри мне рогульку. Леопольд сунул Сашке в руки садовый инструмент похожий на маленькие вилы.

– Не переживай дед, я притащу земли.

– Навостри рогульку. Навостри…

– Ты же будешь полдня возиться!

– Земля заиндевела, зубами грызть ее прикажешь!

– Хорошо, я навострю твою рогульку, только не кипятись, – Сашка взял инструмент и вышел из теплицы.

– Какой маленький росток. А так и тянется к солнцу, хоть стебелек тонок и лепестки желтоваты, – улыбнулась Регина, приглядываясь к горшочку с круглолистными цветами.

– Который? – внучка указала на горшок. Леопольд выдернул цветок и бросил под колеса кресла.

– Какой ты безжалостный, дед! – вскрикнула Регина.

– Да что ты знаешь о жалости! – дед рванул коляску, чтоб отдалиться от нее. Некоторое время он обиженно тряс губами, потом кивнул на дверь, за которой скрылся Сашка.

– Вздумала замуж за Исусика?

– Не язви.

– Он не больно-то хорош собой или у тебя с глазами беда? – дед внимательно следил, куда может привести его подтрунивание.

– Вот я и не хотела говорить, чтоб ты не обсмеял.

Но дед все донимал:

– Рожа щербатая, да сплошь мосол.

Вернулся Сашка и протянул Леопольду рогульку. Тот удовлетворенно покатил к бочке. Регина покачала головой и тихо, чтоб дед не слышал, проговорила:

– Папа не любит рассказывать про аварию, где они разбились, но именно после нее дед стал вовсе несносный. Он тогда сильно изранился и чуть не умер, остался инвалидом.

– Я слышал, Марк спас ему жизнь?

Регина кивнула:

– Оказал первую помощь. Папа сам только чудом спасся, почти не пострадал.

– А дед Всеволод?

– Дедушка погиб.

Сашка нахмурился:

– За рулем был…?

Регина скосила глаза в сторону бочки с плодородной землей.

– Трудно вам пришлось.

– Дед всегда был тяжелым человеком, но папа считает, что тогда он сильно побился головой и стал совсем неуправляем.

Сашка пожал плечами:

– Травмы влияют на людей.

– Вроде бы этот горшок слишком высоко, дед не достанет, – Ренина указала полку.

Она шагнула к полке, но Сашка преградил путь.

– Он на своем месте!

–Почему мне нельзя посмотреть?

– Сдался он тебе.

Регина сцепила руки на груди и встала в позу:

– Саша, мне это не нравится – ты что-то скрываешь.

– Всего лишь наберись терпения, – Сашка взял ее за руку и Регина смягчилась.

– И что тогда?

Сашка сдержанно улыбнулся:

– Об этом после.

Регина прищурилась, глаза заиграли светло-ореховыми искрами, губы тронула улыбка:

– Мой день рождения.

Сашка чуть заметно кивнул и замер на мгновение, что-то его насторожило.

– Куда делся дед?

Леопольда не было ни в теплицах, ни на улице. Саша с Региной заметили его уже на крыльце, дед старался бесшумно зайти в дом. Сашка направился к нему:

– Дед, опять ты улизнул.

– Могу я справить нужду в одиночестве! – проскрипел он в ответ.

– Ты же знаешь, это может обернуться конфузом, – Сашка отворил перед дедом дверь и направил коляску внутрь. Дед заупрямился, вцепился в косяк:

– Пронырливый выскочка, ты просто хочешь поглазеть на мои причиндалы.

– Ты раскусил меня, Леопольд.

– Саша, перестань ему потакать! – выкрикнула Регина.

Сашка без труда отвел руки деда в сторону и протолкнул кресло вперед.

Внутри дом был самой простой стариковской избой. Одна комната очень большая, зато в другую едва помещалась табуретка. Кухня длинная и узкая, заставлена множеством приземистых шкафчиков с круглыми ручками и мозаикой облупившейся краски. Столешницы были здорово стерты, до пологих вмятин в древесине. С бревенчатых стен свисала пакля. Даже свет падал по-особому, словно солнце на век застыло в одной точке – чуть выше избушки, оставляя короткие тени всегда в одинаковой позе. Под потолком скреблись мыши. Окна обрамляли полотняные занавески, дощатый пол поскрипывал при ходьбе, некоторые половицы дергались, если наступить на них – от этого сервант у стены трясся фарфоровым перезвоном. Мебель затертая, тяжелая, словно вросшая в старую избу. Дом тщательно впитывал в себя время, каждый уголок помнил сотню лет до сего дня. Это прослеживалось в размеренном ходе быта – фотография на стене выцвела и пожелтела, но продолжала висеть; сложенный в шестнадцать раз газетный листок втиснут за трубу, чтоб та не трещала; ветка полыни давно засохла, но все торчала в прорехе меж досок; какой-то отвар дед заварил, но не выпил и тот затянулся радужными разводами. С другими стариками Леопольда объединяла страсть ко всякому хламью – ничего не выкидывать, все непременно хранить. Слежавшиеся груды бардака всех мастей забивали углы, шкафчики и источали приметный миазм времени, пыльный и скатавшийся душок. Иногда накатывало такое настроение, что дед любил покопаться в своих накоплениях, он перебирал в руках старье, рассматривал, вздыхал и без устали вспоминал былое. Он не позволял делать уборку – считал, молодые не умеют ценить вещи – трясся над всякой рухлядью, и тихо любил свой милый хламовник. Мелкие предметы переместились на нижние полки, поближе к Леопольду, чтоб он мог дотянуться до них из кресла. Верхние полки оказывались забиты не столь ценным старьем, забытым истлевшим прошедшим временем, побитыми жизнью чемоданами, коробками, кособокими сумками. Газеты – их тут целые тучи десятилетней давности – наращивались ровными стопами, желтели, чернели, но были нужны. В объятиях возрастной хандры, Леопольд любил пересматривать снимки из них, читать заметки. Старик хватался за вещи, как за составные части жизни, мог одолжить садовую лопатку, потом испереживаться по ее судьбе, корить себя за глупую щедрость, цедить капли в стакан с водой и глотать снотворное, чтоб как-то унять разыгравшееся в ночи страсти по лопатке. Полки, комоды, вещицы на них накапливали слои пыли. От пестроты разномастной гили уставали глаза. В доме было душновато, морило, тянуло в сон. Что ни делай, а пахло всегда затхло, мокрой пылью и древесиной, тлением газет, плесенью, тряпьем, сенильной древностью, стариком и застоем.