Гарри Кемельман - В субботу рабби остался голодным

— Не понимаю.

— Ну вот, ты родом из Саут-Бенда. Ты гордишься этим? Жалеешь об этом? Или: ты женщина…

— Было время, когда я об этом жалела, могу тебе сказать.

Он кивнул.

— Ну, хорошо, может быть, и я пару раз пожалел, что я еврей. Ничто человеческое мне не чуждо. — Он задумался. — Но все равно, я считаю, мне повезло. В науке это не так важно. Если бы я стал бизнесменом или выбрал такую профессию, как медицина, где перед тобой закрыты многие двери, если ты еврей, то, наверное, сожалел бы об этом больше и, может быть, пытался бы это скрыть или еще как-то выкрутиться. Но в моей области, в математике, это не особенно мешает. Некоторые даже считают, что у евреев особые способности к математике и это дает нам определенное преимущество перед другими — вроде как у итальянцев, которые приходят наниматься в оперный театр.

— Бог ты мой, что-то мы расфилософствовались.

— Может быть. Я еле живой — это факт. Иногда достаточно просто устать, чтобы тебя занесло в философию.

— Что, Сайкс опять к тебе цеплялся? — Голос Пат сразу стал сочувственным. — Он, кстати, звонил тебе.

— Сайкс? Когда?

— Минут за десять-пятнадцать до твоего прихода. Просил тебя перезвонить.

— Хорошо.

— Ты не будешь перезванивать?

— Нет, я позже подъеду в лабораторию, так что увижусь с ним. Наверное, это ему и надо было.

— Но ты же устал, — возразила Пат. — И потом у тебя сегодня праздник.

— Сайкс знает, что я не хожу в синагогу. Старик устроил ему разнос, так что неудивительно, что он повис у меня на хвосте.

— Какие-то неприятности, Айк? — спросила она с тревогой.

Он пожал плечами.

— Обычная головная боль. Тебя осеняет вроде бы удачная идея, ты над ней работаешь, не покладая рук, а потом оказывается, что все это чушь.

— Но ведь в науке такое бывает сплошь и рядом?

— Конечно. И для ребят в университетах, с их чистой наукой, это не так уж страшно. Но мы-то работаем для промышленности, и за наши ошибки расплачивается клиент, так что это уже грозит кое-какими неприятностями. Эту работу мы выполняли для «Горалтроникс». С ними вообще всегда нелегко, а как раз сейчас они почему-то нервничают, как никогда, и это передается всем остальным по нисходящей. Ладно, пусть это волнует хозяев. Я всего лишь один из батраков: делаю свою работу и получаю жалованье.

— Так ты надолго?

— Может быть, на пару часов. А что?

— Питер Додж звонил, сказал, что, может быть, зайдет.

— Ко мне или к тебе?

Пат покраснела.

— Ну, Айк…

Он рассмеялся, увидев, как она смутилась.

— Я пошутил, детка. Иди сюда.

Она подошла, он обнял ее, прижав к себе ее бедро, и погладил по заду.

— Он просто относится ко мне по-дружески, потому что мы из одного города, — сказала она, как бы оправдываясь.

Зазвонил телефон.

— Это, наверное, снова Сайкс — сказала Пат, — хочет узнать, почему ты не перезвонил.

Но это был недовольный, металлический голос Лиз Маркус.

— Слушай, Пат, ты, кажется, обещала прийти пораньше?

Обернувшись к мужу, Патриция сказала:

— Я должна идти, дорогой. Не позволяй ему задерживать тебя допоздна.

— Ладно, детка.

От двери она послала ему воздушный поцелуй.

Для коренных жителей Барнардс-Кроссинга обширные владения Горальских были достопримечательностью, которую они всегда именовали «поместьем старых Нортклиффов». Поместье перешло к Горальским три года назад, и Майрон Лэндис, местный риэлтер, который заключал эту сделку, не уставал рассказывать о том, как состоялась покупка. «Синни Нортклифф — ну, та, молодая, хотя она последняя из них, и ей тогда уже было добрых шестьдесят-шестьдесят пять, — предоставила мне эксклюзивное право по нашему району на продажу своего поместья, и я дал рекламу в бостонских газетах. Как-никак дельце на сто двадцать тысяч долларов, так что я решил — оно стоит того, чтобы потратить пятьдесят долларов на рекламу. И вот на следующий день являются эти два типа: бородатый старикашка и этот малый, его сын — лет пятидесяти или что-то около того. И старикашка говорит (переговоры вел он, а акцент у него такой, что его еле можно было понять): „Вы агент по участку Нортклиффов?“ Я говорю: „Да, сэр“. А он тогда: „И сколько же они хотят?“ Я говорю: „Сто двадцать тысяч долларов“. Тогда он кивает сыну, они отходят в угол комнаты и о чем-то спорят. Мне было слышно, но они говорили не по-английски, так что без толку было прислушиваться. Потом они возвращаются к моему столу, молодой человек выписывает чек и дает его старику подписать. Старик снимает очки, надевает другие и начинает читать чек, причем водит головой туда-сюда и шевелит губами. Потом берет авторучку — старомодную такую, которую надо заполнять чернилами, — встряхивает ее несколько раз и ставит свою подпись, чуть ли не вычерчивая каждую букву. Потом вручает чек мне, и я вижу, что это чек на сто тысяч долларов, подписанный Мозесом Горальским. Тогда я говорю: „Это на сто тысяч, а цена — сто двадцать тысяч“. Хотя вообще-то такое говорить глупо, потому что, конечно, недвижимость так не покупают: даже не посмотрев участка, не задав ни единого вопроса, не заведя речи о продаже в кредит, о закладной, о второй закладной… Я имею в виду, что до этого я никогда не продавал недвижимость таким вот образом. Чек на пять тысяч или даже на тысячу — как залог, или там премиальные — это было бы нормально, вы же понимаете. Так вот, он говорит: „Свяжитесь с вашим продавцом. Скажите, что получили чек на сто тысяч долларов. Я могу подтвердить, если хотите“. Ну, естественно, я связался с мисс Нортклифф, а она говорит: вперед. Тогда — я говорю ей: „Мисс Нортклифф, если они предлагают сто тысяч, то наверняка смогут добавить еще двадцать“. И вы знаете, что она на это сказала? „Лэндис, говорит, вы просто болван, который ни черта не понимает в бизнесе. Принимайте это предложение“. Вот так оно и ушло, это поместье».