Татьяна Степанова - Пейзаж с чудовищем

Вторая картина изображала фасад виллы крупным планом. Словно вы, зритель, приблизились к дому. И закат уже догорел. В пепельных сумерках в римском парковом светильнике мерцал огонь, отбрасывающий отсветы на фасад и на песчаную аллею, ведущую к парадному подъезду. Белый фасад виллы словно фосфоресцировал. Было отчетливо видно, что второе по счету окно на первом этаже распахнуто настежь. А на песчаной аллее почти у самого крыльца лежала мертвая птица – белый павлин. Он лежал на спине, поджав скрюченные лапы по-куриному. Брюхо его было распорото, выпущенные кишки и ошметки окровавленной плоти были изображены художником с анатомической точностью. На песке вокруг павлина валялись белые перья.

Мещерский ощутил, что ему не хочется смотреть две другие картины. Этой, с изуродованной птицей, достаточно.

Однако удержаться было нельзя.

Следующая картина изображала… Ну, словно вы попали внутрь виллы. Возможно, через то самое распахнутое настежь окно, оставив позади себя растерзанного, выпотрошенного павлина. Комната, освещенная одинокой свечой. Комната – детская. Колыбелька в углу. Открытое окно, вздутая ночным ветром кружевная занавеска. И везде – кровь. На разбросанных по полу белых подушках, на атласном одеяльце – жуткие багровые пятна. Лужа крови на полу. Брызги крови на деревянном изголовье колыбельки, на стене.

В этот момент Иван Фонарев подошел ближе и заслонил от Мещерского четвертую картину. Затем он отвернулся, отступил, словно искал в галерее место, откуда будут одновременно видны все четыре полотна.

Четвертая картина изображала все ту же виллу – вид немного удаленный, с перспективой. Дом словно уменьшился в размерах. Над виллой всходила луна, видом своим напоминающая недреманное око. Тьма в парке сгустилась, но можно разглядеть, что то самое окно на первом этаже все еще распахнуто.

Но не на эти мелкие, однако весьма четко изображенные подробности обращал внимание всякий, кто бы взглянул на «Пейзаж с чудовищем».

А на то, что смотрело прямо на зрителя, изображенное в центре крупным планом. Фигура до пояса, словно она в три прыжка приблизилась к картинной раме и вот-вот готова была перемахнуть через нее, чтобы вырваться из пейзажа в реальный мир. Это был человек, заросший волосами, смахивающий на оборотня. Или мертвец-вурдалак. Или демон. Фигура принадлежала чудовищу – шерсть, когтистые лапы. А вот лицо было вполне человеческим, если бы не одна деталь: жуткий взгляд, полный ярости, безумия и торжества, – дикая гримаса, искажающая черты. Гримаса хищника, возвращающегося с удачной охоты.

Во рту… нет, в пасти своей тварь держала тельце младенца, истекающее кровью. Крохотная ручка и ножка были отгрызены. Эти маленькие окровавленные культи художник тоже изобразил с анатомической точностью.

Мещерский ощутил, что его бросило в жар.

– Это Юлиус фон Клевер «Пейзаж с чудовищем»? – спросил он.

– Ага. – Гарик поднялся. Он подошел к Юлии и молча протянул ей горсть цветных бусин.

Она так же молча приняла. Потом взяла собранные бусины и у мальчика Миши.

– Спасибо.

– Не за что. – Мальчик покосился на Ивана Фонарева. Казалось, того заворожили картины.

– Ребус какой-то, – сказал Мещерский. – Жутко, но непонятно.

– Легенду надо знать, – пояснил Гарик Тролль. – Это иллюстрация фон Клевера к одной страшилке середины девятнадцатого века.

– Страшилке?

– Реальное событие – убийства в Риме, на вилле Геката, и судебный процесс – обросло невероятными подробностями и превратилось в известную легенду.

– Гарик, расскажите подробно, – попросил Мещерский.

– А что рассказывать-то? Я сам все это в каталоге аукциона вычитал, когда брат эти штуки купил, – Гарик говорил нарочито небрежно. – Юлиусу фон Клеверу во время поездки в Вену случайно попалось в журнале описание судебного процесса по делу об убийствах на вилле Геката, свидетелем которых стал французский драматург и мистик Эмиль Ожье, увлекавшийся спиритизмом. С его подачи этот процесс превратился в страшную легенду. В Риме в шестидесятых годах Ожье познакомился с супругами из Австрии Кхевенхюллер. И вовлек их в свои занятия спиритизмом. Во время одного из спиритических сеансов эти типы – Йохан и Элизабет – задушили своего кузена, молодого князя Кхевенхюллера. Позже, на суде, Элизабет в этом убийстве призналась, сказала, что они с мужем сделали это из-за наследства, из-за замка Ландскрон. А потом, во время другого сеанса, Элизабет зверски убила своего первенца – маленького сына. Ее застали с поличным, всю в крови, в его детской. На суде она в детоубийстве не созналась. Ее держали всю жизнь в сумасшедшем доме, потому что она рассказывала невероятные вещи о том, что якобы увидела в ту ночь в детской. Ее мужа держали в тюрьме пожизненно. Эмиль Ожье слышал о показаниях Элизабет на суде и написал для журналов по спиритизму несколько статей, посвященных этим событиям. Он пересказывал бред детоубийцы – мол, это демон, злой дух, вызванный с того света, растерзал ребенка, а не она. Легенда же добавила к этим россказням важные детали: что то был не демон, а убитый супругами Кхевенхюллер кузен. Это он встал из могилы в образе чудовища, явился на виллу Геката и отомстил за свою смерть – загрыз их первенца. Око за око, зуб за зуб.