Вячеслав Воронов - Скальпель

Он отключился. Я положил трубку и почувствовал в груди холод. Догадки, пока только общие, но мысленно окрашенные в цвет крови, взорвались у меня в голове. На ватных ногах, словно телефонный разговор добавил мне лет двадцать возраста, поднялся я с кресла и пошел в коридор. Слабость путала ноги, но я зарычал и стал ступать тверже. С меня вымогают деньги, полиция куплена, что не удивительно в наше веселое время. Ну и что! Некуда, что ли, обратиться кроме полиции, да и сам я способен кому угодно показать, «дать в рожу», так дать, что…

Я подошел к двери и с опаской взглянул в глазок. Мне вспомнились шпионские фильмы, в которых через глазок стреляли из пистолета с глушителем, но никого за дверью я не увидел. Я застыл, всматриваясь и вслушиваясь, не спеша открывать. Воображение, подогретое предполагаемой опасностью, завело сердце до полных оборотов. «Твоя плоть и кровь, — пришло в голову, — только открой, и на полу будет твоя плоть и кровь». Но с лестничной площадки не раздавалось ни звука, время шло, и я подумал — глупо прятаться за дверью, так ведь всю жизнь можно прятаться, как трусливая мышь в норе, и толку от такой жизни. Стараясь бесшумно проворачивать механизм замка, я отворил и выглянул наружу. С правой стороны, у самой стены, на полу лежал бумажный сверток, серой дешевой упаковочной бумаги, совсем небольшой размером.

Я переступил через порог и поднял его. Он был легким. Тут же, не заходя в квартиру, я принялся разворачивать его. Под бумагой оказался целлофановый пакет, изнутри вымазанный красным. Кровь, подумал я. В глубине души я все же не верил, что такое возможно, и ускорил движения, чтобы не затягивать развязки. Тошнотворный запах, словно непрошенный гость в дом, прокрался в ноздри, когда я раскрыл окровавленный пакет полностью — в нем лежал скрюченный, маленький, по всей видимости, детский палец.

Мысли лихорадочно вертелись у меня в голове — мысли о том, что хирургия в наше время на высоте, и отрезанные члены пришивают на место, и они приживаются. Но этим надо заниматься сразу, а в моем случае, понятное дело, никаких шансов. Я не знал, как быть с этой страшной посылкой. Выбросить в мусор рука не подымалась, а хранить было глупо. Но я решил все же хранить — отчасти из эфемерной надежды на достижения медицины, отчасти из-за того, чтобы иметь наглядное основание для возмездия, которое должно же когда-нибудь произойти. Я заставлю съесть этот маленький родной пальчик «ту мразь», и собственными руками сотворю ему такое, чего не делали и нацисты в своих камерах пыток. Тупыми ножницами и без всякого наркоза я отрежу ему один за одним все пальцы, а потом…

Я швырнул бумагу, в которую была завернута посылка, в мусорное ведро, и нашёл в прихожей газету — это оказалась та самая, с объявлением о курсах. Теперь она была для меня квинтэссенцией зла, и я хотел разорвать ее зубами в клочья, но сдержался. Я завернул в нее пакет, стараясь не смотреть на просвещавшуюся сквозь целлофан человеческую плоть, еще совсем недавно живую. Затем положил свёрток в морозильник, предварительно освободив место от ледянящих пальцы кусков мяса и ягод в дальнем углу камеры, чтобы он не соприкасался ни с чем, осторожно прикрыл дверцу и медленно двинулся в гостиную.

Время для меня прекратило свой бег. Я стоял посреди комнаты, с силой сжимая челюсти и кулаки, невзирая на боль в суставах пальцев. Внутреннее состояние мое менялось, в считанные мгновения переходя от слезливой жалости к дикой злобе, а за злобой следовали растерянность, непонимание, отчаяние одинокого человека, одного в этой бескрайней пустыне жизни. Когда первоначальный всплеск смеси эмоций, этого урагана, начал угасать, и остались лишь тупая головная боль и тяжесть во всем теле, я подумал, что толку от моих бушеваний нет никакого. Ни злоба, направленная непонятно на кого, ни жалость к сыну ни на йоту не приближали к решению проблемы. Следовало поступать так, как поступают на войне опытные и умные солдаты, рассчитывавшее выжить и остаться при здравом уме: хоронить мертвых, перевязывать раненых, ни к кому не испытывая чрезмерной жалости, чтобы не растратить на эту жалость всего себя.

Я не мог допустить, чтобы «было хуже, гораздо хуже». В следующий раз принести обещали руку, руку моего сына. Поэтому я уже не думал никуда идти просить помощи. Хотя, вперемежку с отчаянием, меня все же одолевала жажда справедливости — есть же, в конце концов, силовые структуры, предназначение которых защищать человека! Но я уже пошел один раз — и обжегся. Я подумал о разговоре в кабинете следователя — что они могли сделать, даже если бы хотели? Я вспомнил о подслушанном разговоре — «против этих не попрешь». Кто они, черт возьми, против которых не попрешь?