Ян Флеминг - Разглашению не подлежит. Осьминожка. Полковник Сун

— А за это время нам необходимо уладить одно дело, — сказал Бонд. — Я имею в виду Янни.

— А что такое?

— Надо с ним расплатиться. Возможно, другого случая нам не представится. Лицас задумался.

— Верно, был об этом разговор, но стоит ли это делать сейчас, при данных обстоятельствах? Он отлично владеет ножом. И на катере не лишний. А опасность он может и переждать.

— Послушай, Нико, — прямой взгляд Бонда был суров, — Янни уйдет. Прямо сейчас. У парня, наверное, есть семья, родители? Как мы посмотрим им в глаза, если парня убьют или искалечат? Да ведь и искалечить человека можно не только физически. Янни уже достаточно пережил за время путешествия.

— Об этом я не подумал, — признался Лицас, на него теперь было жалко смотреть. — Конечно, ты прав. Я встретил тут приятеля, он поздно вечером идет в Пирен.

Договорюсь с ним.

Десять минут спустя, после короткого рукопожатия, Янни сошел на берег, а «Альтаир» взял курс в открытое море. На фотопленке памяти, которую сознание иногда приводит в действие в такие моменты. Бонд с предельной точностью запечатлел все, что окружало его.

Позади оставались веселые пестрые краски гавани, парусов, пляжных тентов, флагов разных стран и свежевыкрашенных кораблей, поросших густым лесом мачт. И над всей этой яркой палитрой возвышался Враконис, не менее разноцветный, но мрачный и древний, с гигантскими проплешинами первобытных скал. Справа от Бонда за штурвалом стоял Лицас, его темные глаза были прищурены, загорелые руки неторопливо поворачивали штурвал вправо; слева, точно изваянная из мрамора статуя, с развевающимися на вечернем ветру тонкими прядями светлых волос, стояла Ариадна. Впереди — огромным раскаленным апельсином — садилось солнце, и на сверкающей сталью глади моря проступил свинцовый оттенок.

Бонд сидел на залитом лунным светом склоне холма на высоте двухсот футов над уровнем моря, и ему чертовски хотелось курить. Он нашел гранитную глыбу размером со сторожевую будку, которая давала обширную тень и о которую можно было удобно облокотиться спиной. В качестве наблюдательного пункта эта точка была далека от совершенства, однако ничего лучшего во время беглого визуального осмотра местности с палубы «Альтаира» на исходе дня присмотреть не удалось. Расположившись чуть повыше и чуть позади группки из пяти домов, где, по их предположению, мог размещаться штаб противника. Бонд имел возможность вести прямое наблюдение за двумя домиками; переместившись ярдов на пятьдесят, видел третий; а также обозревал четвертый и пятый в достаточной мере, чтобы не дать фон Рихтеру и его людям, даже если лодка и подойдет без огней, высадиться на берег, не выдав конечной цели своего путешествия.

Пока все было в порядке. Еще днем, проплывая вдоль побережья, они обратили внимание на крошечный кусочек пляжа — не больше бильярдного стола, откуда можно было без особого труда взобраться на круто уходившую вверх скалу. Изрядно поворчав, Лицас согласился остаться там и следить за развитием событий снизу, поскольку выступ скалы, к которому обязательно станет прижиматься лодка, сделает наблюдение за ней с моря, тем более ночью, невозможным. «Альтаир» с проявившей еще даже большую несговорчивость, чем Лицас, Ариадной находился в полумиле отсюда, на южном побережье, пришвартованный в числе дюжины таких же, как он, посудин к пристани рыбацкого поселка — о лучшем камуфляже нельзя и мечтать.

Большую часть времени тишину ничто не нарушало, но иногда до слуха Бонда долетали различные звуки. Лишь час назад в ближайшем к нему коттедже смолкли (то ли приемник, то ли пластинка) мелодии бузуки — своеобразная смесь обычной западной гармонии и характерных ритмов славян, турок, арабов. Лучшие певцы в этом стиле своими надломленными, исполненными жалобы голосами могли одновременно выразить и ярость, и любовное возбуждение, и безысходную грусть. Затем музыка оборвалась, и домик, из которого она доносилась, погрузился во тьму, однако в домике по соседству по-прежнему горел свет, и до Бонда по теплому воздуху долетали обрывки разговора и смех. Раз или два он слышал шум прибоя, где-то в зарослях жутко кричала сова, вдали, в окрестностнях рыбацкого поселка побрякивал колокольчик. Больше он ничего не слышал.

Напрягая зрение, он посмотрел на фосфоресцирующий циферблат хронометра «Ролекс Ойстер» па своем запястье. Три десять. Он не сомневался, что его расчет в основе своей верен и фон Рихтер прибудет. Когда это произойдет — уже другой вопрос. Скорее всего, с первыми лучами рассвета, однако нельзя исключать и другого времени. Возможно было также, что фон Рихтер появится завтра утром у всех на виду, и его вместе со спутником примут как гостей. Такой поворот событий почти на сто процентов лишит его хоть сколько-нибудь оправданных надежд на принятие эффективных контрмер. Как бывало всегда в подобных ситуациях, Бонд заставлял себя не думать о неудаче, но он хладнокровно отдавал себе отчет в том, что операция все больше и больше становится похожей на скользкий склон, на котором может оказаться роковым и каждый неверный шаг, и ложный расчет.