Вячеслав Белоусов - Прокурор Никола

С усилием разжал не слушающиеся от усталости губы.

– Прости, Господи, меня грешного.

Тяжки его минувшие ночные бдения: ночь под землей в духоте, вонь от коптящих факелов до сих пор ест нутро; хорошо, Игнашка подоспел с фонариками, а не принеси он их, совсем задохнулись бы они с Донатом в тайных подземных лабиринтах. И убиенный поплыл, запах тяжелый пошел от тела монаха, едва успел Мисюрь его землице придать. Оставил бы на день-два, пропал бы совсем, не подступись тогда к трупу в жаре и духоте такой, в темноте да под землей. А там вода рядом!..

Мисюрь чуял, как сдал; рад бы шаг ступить, идти дальше отдыхать в дом родной, только сил нет. Никак не отдышится, дрожат ноги ватные, не держат его тело.

Не тот уже Мисюрь, стар совсем, а все, бывало, хорохорился перед Марией. А ее не стало, раскис. Не заметил, как ослаб. Себя не узнает. А ведь в памяти еще, как с Игнатием Стеллецким не одну ночь кротами в подземельях проводили, и ничего! Наверх выбирались, воздуха свежего глотнуть, и опять под землю. Да что там со Стеллецким! С Марией они здесь уже, в кремле, давали жару! От Троицкого собора, считай, все ходы зараз проходили и дела успевали сделать: тайники, схроны, какие попадались, проверяли, в каменные мешки [8] Каменный мешок ( разг. ) – камера в рост человека в каменной стене подземелья, наглухо заложенная кирпичной кладкой, имевшая отверстие только для подачи пищи жертве, узнику или затворнику, самостоятельно принявшему решение о таком наказании за грехи. заглядывали при случае… Сколько их пришлось раскопать!.. Страху-то натерпелись, пока до заветных мест добрались!.. Марии удача улыбалась…

Мисюрь горько вздохнул, закрыл глаза, жена, словно живая, предстала перед ним. Красивая, манит зелеными лукавыми глазками, посмеивается…

– Миська, мой любимый, – слышит он ее нежный голосок, колокольчиками тот голосок перезванивает в его мозгу, дрожь по всему телу от знакомого щебетания, тянется он весь к ней, поймать хочет в объятия.

– Мисюрик, цветочек мой… – не умолкает в мозгу.

– А! Чтоб тебя! – дернулся Мисюрь к жене, ударился лбом о косяк, очнулся, пропало видение.

«Что это со мной? – испугался весь, мышью в голове забегали ужасы. – Задохнулось совсем сердце без кислорода под землей! Все! Конец пришел! Хана! Легкие не те!»

Сколько он под землей пробыл? Часов восемь-десять? Не держат ноги. И сердце совсем сдало! Тень от прежнего Мисюря осталась. Бывало, быка матерого рогами наземь гнул, а теперь сам едва стою! Душу из телес выбивает дыханье-то! И куда? Ей теперь спешить только наверх! На небеса. Да пустит ли Господь? Грехов на тебе, окстись! Не счесть! Не примет Господь. Не берет он таких к себе. Червем в земле ползал, в земле гнить придется. Смердеть!

Мисюрь несколько раз неистово перекрестился тяжелой рукой.

– Прости, Господи! Прости раба своего!

Что это с ним? Полчаса у косяка валандается, как бесноватый! Аж сердце из груди выскакивает! Не иначе приступ? Никак в себя не придет! И ноги трясутся? Что это? Уж не конец ли?!

Мисюрь утер горячий пот со лба, с лица, открыл глаза, огляделся. Тяжко дался ему этот треклятый визит под землю. Не ходок он туда более. Не ходок. Не вылезет как-нибудь однажды на белый свет.

– Донат! Игнашка! – толкнул он дверь, но та не поддалась.

Заперлись изнутри ребятишки-то. Ну и правильно сделали, как он наказывал. Не дай Бог завалится кто ночью!

– Игнашка! – застучал Мисюрь металлическим кольцом, вделанным им самим когда-то в дверь для удобства. – Открывайте, детки!

За дверью ни движения, ни звука.

– Спят, поросята, – остывал он, приходя в себя. Что это его встревожило-то? Что особенного случилось? Ну спят пацаны. А как иначе? Рассвет вон только-только зачинается. Ночь еще не сбежала со двора. Петухам бы петь, да не деревня!

Мисюрь нашарил ключ в кармане, с третьего раза вставил его подрагивающими пальцами в замок, повернул два раза и шагнул за порог. Сквозь три зарешеченных оконца падал свет внутрь комнаты от единственного во дворе фонаря. В полумраке он нашарил на стене выключатель, щелкнул торопливо, загорелась ослепившая его лампочка. Что-то в комнате заставило его насторожиться, что-то озадачило, он сразу и не понял. Стол, чистый посредине, обычно весь заставлен посудой, в книжках мальчишкиных, в разной ерунде. И ни одного стула, ни табуретки. Чем они здесь занимались без него? И кот не бросился в ноги, как обычно; тут же вспомнил он – и Жулька во дворе не лаяла, не мельтешила. Вымерло все, не иначе.