Аркадий Ваксберг - Плешь Ильича и др. рассказы адвоката

— Там еще и не это напишут! Что я — тряпка какая? Ноль с половинкой?.. Ладно свистеть! С чего это взяли, что Ефим — чучело на веревочке? Мои винтики пока что не стерлись…

— Какие винтики? — прервал я его. — Какое чучело? Не уводите меня в сторону — вам же будет хуже… Все гораздо проще: вы оказались под нажимом новой жены. Не смогли ей отказать. В этом хотя бы есть какое-то объяснение. И надежда на снисхождение.

Он вскинулся:

— Это что же за объяснение?! Я не кусок дерьма, чтоб барахтаться в проруби. Ну, хоть вы пораскиньте мозгами: кто за кого держался? Я за Шурку или она за меня? Мне-то с какого бока быть у нее на подхвате?

— Вы хотите сказать?.. — Надо было вернуть его на почву реальности, увести от общих рассуждений, приблизить к делу. — Вы хотите сказать, что она вообще никак на вас не влияла?

— Почему не влияла? Влияла! Я даже уверен: не на меня одного. Идет по жизни, как броненосец по озеру… Ей дай рельс, она его за ночь перегрызет, и не поперек, а вдоль.

Такой вот, с его слов, получался портретик драгоценной супруги… Большой любви к новой своей половинке я что-то у Тришкина не заметил. Да к тому же еще — не забудем! — кто кого на одиннадцать лет моложе?.. То-то и оно… Что же тогда его к ней привязало?

Похоже, он ждал этого вопроса. Усмехнулся, давая ясно понять, что опыта житейского у меня маловато.

— Мамаша мне так говорила: «Жизнь свою не устроишь, — пойдешь ко дну, как дырявая кастрюля». Когда все пошло кувырком, надо было куда-то прибиться? Вот и прибился… И крыша, и уход, и тепло — все сразу, и без хлопот. Ну, какой расчет мне тонуть? Теперь вижу: если кастрюля с дыркой, все равно не заклепаешь, как ни ловчись. А ей-то чего шевелиться? Молодого мужика получила — лежи себе и не мяукай. Она ведь тоже не дура, поимейте это в виду.

В его рассуждениях была опять-таки не только логика, но и неоспоримая житейская правда, и все же с такой психологической, не более того, аргументацией в суде было нечего делать. Чего она стоила, эта аргументация, против найденного ножа, против показаний сестры Ефима Тришкина, Ксении: «Брат пришел озабоченный, попросил тряпку, чтобы завернуть нож, сам забросал барахлом, чтобы было незаметно, и велел молчать». Чего она стоила против того несомненного факта, что прежде чем «все устроилось», убийство Юрия действительно замышлялось! И не кем-нибудь, а именно Фимой и Шурой. И орудием убийства по общему выбору должен был стать тот самый нож… Хотя бы этот факт не оспаривали ни он, ни она. И, наконец, та нарочитость, с которой они оба готовили себе алиби…

Ведь правда же! Как объяснить, что с таким нажимом, на который все обратили внимание, «заинтересованные лица» просили запомнить (Фима — на службе: он работал нормировщиком на небольшом заводе; Шура — у знакомой портнихи: она к ней вдруг, «ни с того, ни с сего», забежала в неурочное время) час и даже минуты, когда их видели на этом месте, а не на каком-то другом. Главное — вдали от квартиры, где был потом обнаружен Юрин труп. Экспертиза с достаточной точностью установила время убийства, и тогда, действительно, получалось, что предполагаемые убийцы в это самое время никак на месте преступления быть не могли. В такой, слишком уж гладкой, несовместимости, то есть в классическом алиби (хоть в учебник вставляй!), следствие усмотрело инсценировку, и мне, не могу этого скрыть, показалось тогда, что в самом деле без нее тут не обошлось.

— Вот и зря! — срезал меня Ветвинский, когда я поделился с ним своими мыслями. — Вы поспешили поддаться привычным стереотипам. То, что слишком уж просто, что легко объясняется, всегда вызывает подозрение: а вдруг тут что-то не так? Почему эта мнимая нарочитость стала главным козырем следствия, я понимаю. А почему она так поразила вас? Ведь ни портниха, ни заводские коллеги вашего подзащитного — сами-то они ничего нарочитого не заметили. Просто Тришкин, которого все время упрекали на работе в частых и длительных перекурах, напомнил начальнику, что вот он, пожалуйста, никуда не отлучился — находится в положенное время на рабочем месте и выполняет свою работу. Сарыкина, без предупреждения примчавшись к портнихе, у которой, кстати, нет телефона, принесла отрез на платье и просила не задерживать примерку, поторопиться, потому что она-то как раз сбежала с работы. Что тут такого уж нарочитого? Иллюзорная нарочитость возникла в сознании не свидетелей, а следователя, да и то лишь после того, как он стал собирать доказательства с откровенно обвинительным уклоном именно против Тришкина и Сарыкиной. То есть, когда уже сложилась определенная версия, и все улики стали под нее подгоняться.