Лариса Порхун - В ритме ненависти

Самым неожиданным и причудливым образом, учительница этим дурацким рифмованным обращением, совершенно не ведая того, в каком-то смысле, Моне помогла. Он не только неожиданно спокойно воспринял новую кличку, но даже был ей рад. Он как будто с её помощью отделился от самого себя. От самой уязвимой и чувствительной своей части. Гриша Монеев – это один человек, а Моня совершенно другой. А как воспринимают и как относятся к Моне – не так уж и важно, ведь это и не он вовсе, это чужак, который и ему самому не слишком-то нравится. Его настоящего никто не трогает и даже не знает. Его здесь нет, он умер. А может, просто надёжно спрятан. До поры, до времени. Как бы там ни было, но больше у Мони видимых признаков эмоционального отравления не случалось. Его тщательно взращиваемое и даже лелеемое, ставшее основополагающим чувство ненависти, постепенно и методично, перемещалось с его собственной личности на другие объекты: на внешние обстоятельства и виновных в них окружающих людей. Ответственных за всё то плохое, что случалось с ним в жизни, он назначал самостоятельно. И находились они всегда быстро и легко.

Когда Моня перешёл во второй класс, умерла его бабушка. Самый близкий ему человек. Отец ушёл из семьи, гораздо раньше. В то время его сыну не исполнилось ещё и трёх лет. От него у Мони в памяти остался только запах: резкая, но согласованная и очень шедшая к его смутному облику смесь одеколона, влажной верхней одежды, кожаной портупеи (отец был милиционером) и средства для ухода за обувью. Этот запах не только оставался с ним на протяжении многих лет, но даже снился ему, волновал, будоражил, и поднимал со дна такие пласты смутных воспоминаний, тревожных, беспокойных, о которых он даже не подозревал. Очень часто Моня всей душой стремился уловить где-нибудь в толпе хотя бы отдалённое напоминание оставшегося в памяти запаха, но вместе с тем и отчаянно боялся этого.

Оставалась, конечно, ещё мама. Добрая, заботливая, но болезненно-мнительная, тревожная и слабая. Возможно поэтому, она всегда выглядела слегка отстранённой. От него, от остальных людей, от себя самой и этого мира в целом. Моне постоянно казалось, что какая-то её часть находится в другом месте. Он не мог вспомнить случая, когда бы мать целиком и полностью присутствовала, где бы то ни было. Центром их маленькой семьи, её ядром, несомненно, была Клавдия Тихоновна, его бабушка.

Он на всю жизнь запомнил этот день. Когда он пришёл из школы чуть раньше, так как не было последнего урока, и открыл дверь, которая оказалась незапертой. Его бабушка лежала в большой комнате на диване, совершенно и окончательно мёртвая. Он это сразу понял. Моня не испугался, хотя кроме них, девятилетнего, выглядевшего, как дошкольник, мальчика и пожилой умершей женщины, в квартире никого больше не было. Моня принёс из кухни табуретку и сел рядом с бабушкой. Чтобы убедиться окончательно, он сначала позвал её: «Ба, ты умерла?» А потом потрогал за руку. Рука оказалась холодной и неприятно твёрдой. Это совсем не было похоже на хорошо ему знакомую, тёплую, немного суховатую, но всегда податливую и мягкую бабушкину ладонь. А потом Моня сидел и думал о том, где теперь его баба Клава. Ему очень хотелось это было узнать, так как что-то ему подсказывало, что то, что лежало сейчас на диване, его бабушкой считаться никак не могло. Это было похоже на историю с его матерью, на её вечное частичное неприсутствие. С той только разницей, что бабуля ушла полностью. И он уже знал, что она не вернётся. Как не вернулся отец его одноклассника Вовки, когда разбился на мотоцикле.

А ещё Моня спрашивал себя, что она сейчас чувствует, страшно ей или нет. Почему-то это казалось очень важным. Моня не знал, сколько он просидел вот так, размышляя и мысленно обращаясь к своей бабе Клаве, пока, наконец, в квартиру не вбежала перепуганная и растрёпанная мать с какими-то незнакомыми Моне людьми. Она закричала, бросилась к сыну, что-то приговаривая, стало шумно, страшно и только тогда до Мони начало доходить, что случилось что-то до такой степени ужасное и непоправимое, что ни забыть, ни стереть из памяти события этого дня он не будет в состоянии никогда. Он оттолкнул мать и, плача, убежал в свою комнату. Он злился на неё, на ту неразбериху, беспокойство и сутолоку, которую она всегда приносила с собой. Ему приятно было сидеть в тишине с бабушкой. Немного странно, быть может, и непривычно, но, в общем, хорошо и спокойно. При всей трагичности этой ситуации в ней был какой-то высший смысл, пока ещё чётко неулавливаемый Моней, но явно ощущаемый. Какая-то монументальная завершённость и беспредельная окончательность. Он всматривался в желтоватое и такое же, как и руки, неприятно-твёрдое лицо бабушки и наполнялся покоем и умиротворением. Моне казалось, что он близок к пониманию чего-то очень значительного, а может и самого важного, что только может быть в жизни, пока не пришла мать и не разрушила это.