Лариса Порхун - В ритме ненависти

10.

В автобусе Лера ехала вместе со своей будущей ученицей Таней Кривасовой, и её мамой. Шустрая, смуглая девочка, с угольно-чёрными глазами и звонким голосом, первой увидела встречающего их на автостанции отца, и радостно взвизгнула на весь автобус: «Папа!» И если бы мать её не удержала, попыталась бы, наверное, выскочить на ходу. Выйдя из автобуса вслед за ребёнком, Лера оказалась свидетельницей трогательной встречи отца и дочери. – Танюшка! – распахнул он руки навстречу бегущей к нему со всех ног девочке. С Лерой поравнялась мать Тани:

– Как сто лет не виделись, – с ласковой усмешкой проговорила она, – А он ведь только вчера вечером уехал. Лере это было уже известно. За то время, что они ехали из пригорода, места, где Лерке предстоит в скором времени жить и работать, в областной центр, где сосредоточена была вся её жизнь в течение последних девяти или десяти лет, всю их семейную историю она выслушала в двух вариантах: материнском и дочернем. Причём, с комментариями, дополнениями и уточнениями с обеих сторон. Хотя, по мнению Лерки, вся жизнь этой семьи вполне уместилась бы в две-три строчки. Встретились, поженились, родили дочь. Работают, строят дом, мечтают о сыне. И все друг без друга просто жить не могут. До такой степени, что приехали навестить папу, у которого в городе появилась хорошая шабашка. Всё. Конец истории. Тоска смертная. «Все счастливые семьи – похожи друг на друга…» Лерка ещё раз посмотрела на смеющееся лицо мужчины, выглядывающее из-за плеча, облепившей его руками и ногами дочери, который шёл навстречу жене вместе со своей драгоценной ношей. Стоя на остановке, Лера чувствовала, что настроение окончательно испорчено. Чтобы переключиться и прогнать из памяти нежелательный видеоряд, Лерка начала думать о скором переезде в маленький, тихий городок, в единственной школе которого она проходила практику и куда её брали на работу с руками и ногами. И даже с предоставлением служебной квартиры. А что? Разве её что-то здесь держит? Раньше думала, вернее, хотела думать, что да, а теперь, после того, как единственный человек, с которым она могла представить себе общее будущее, недвусмысленно дал понять, что он лично её намерений и планов не разделяет и вообще предпочитает свободу от всякого рода обязательств, она, Лерка, может начинать с чистого листа. И послать при этом, куда подальше свой внутренний голос, уверяющий, что ни черта у неё не выйдет. Лерка зашла в свою квартиру, растерянно остановилась в прихожей, как будто не узнавала этого места, затем швырнула в угол ключи и захлопнула входную дверь. Если бы Лерка могла, она бы сейчас заплакала. Остановившись у зеркала, она с ненавистью разглядывала широкое, плоское лицо, узкие глаза и крошечный, напоминающий плохо выписанную ленивым учеником кривую букву «о», рот. Дедушкины корни, будь они неладны. Причём достались они исключительно ей. Со своими детьми, Леркиной матерью и второй своей дочерью, ярко выраженными азиатскими чертами дед почему-то не поделился. Видимо берёг для Лерки. Она за всех и отдувалась. Какой национальности был дед, он и сам не знал, был найден на пороге дома ребёнка в городе Ростове-на-Дону, когда ему было от роду несколько дней. Никаких документов при нём не обнаружилось. Сам дед считал себя корейцем. Хотя с таким же успехом, мог быть бурятом, узбеком или якутом.

Как бы там ни было, расстраиваться по этому поводу было бы довольно глупо. Равно как выяснять какие-либо подробности, и предъявлять претензии было уже не у кого и некому. Из родни у неё никого не осталось. По крайней мере, из тех, кого она помнила и знала. И даже если бы это оказалось не так, ей не было до этого ровным счётом никакого дела.

Когда она уже лежала в постели, перед её глазами снова возник образ этих двоих: Тани Кривасовой и её папы. Счастливых, обнимающихся, любящих. Лерин папа был совсем другим. Она повернулась на спину и сухими, горячими даже изнутри глазами, уставилась в потолок. Её папа тоже, наверное, любил свою дочку. По-своему. По крайней мере, он всегда так говорил после того, как всё заканчивалось, и он выходил из её комнаты. Он приходил не каждую ночь, но с тех пор, когда это случилось впервые, она, ложась спать, сухими, горячими глазами смотрела на ручку двери, с ужасом ожидая её поворота и лёгкого писка двери.

Впервые это случилось, когда ей было семь лет. Но она и сейчас помнит, и этот ужас, и этот стыд, и эту боль. Папа в конце, не глядя на неё, выпрямлял её разведённые и застывшие в этой позе ноги, поправляя на неподвижной, будто замороженной Лерке одеяло, гладил её по голове и говорил, что любит. Иногда, потоптавшись, он разворачивал её к стене, чтобы не видеть хорошо заметных даже в темноте, горящих тревожным, нездоровым блеском глаз дочери, и тихонько выходил из комнаты. После этого, Лерка могла уже спокойно заснуть, не боясь того, что её кто-нибудь потревожит, если только это позволяла сделать пульсирующая, саднящая боль внизу живота и огромный, накрывающий её волной ужас и стыд.