Матильде Асенси - Последний Катон

— Они мужчины! — возразила я, пока Гайде завязывала ленту у меня на поясе.

Обе они понимающе переглянулись и постарались скрыть выражение терпеливого смирения на лицах.

— Может, на это потребуется какое-то время, Оттавия, но ты поймёшь, что проводить такие различия глупо. А теперь идём. Тебя ждут.

Я решила смолчать и последовать за ними из комнаты, не переставая удивляться тому, какими современными оказались ставрофилахи. За дверью начинался широкий, украшенный гобеленами, креслами и столиками коридор, выходивший в заполненный цветами центральный дворик, в котором виднелся красивый фонтан, выбрасывавший в воздух мощные струи воды. Хотя я попыталась выглянуть, чтобы увидеть небо, я смогла различить только странные чёрные тени на таком громадном расстоянии, что не смогла определить высоту. И тогда я поняла, что сюда не попадает свет настоящего солнца, что солнца нигде нет и что то, что нас освещает, — вовсе не естественного происхождения.

Мы прошли через множество похожих на первый коридоров и через новые засаженные цветами дворики, украшенные фонтанами с самыми невероятными приспособлениями. Их звук действовал расслабляюще, как журчание прыгающего по камням ручейка, но я начинала нервничать, потому что, обращая внимание на всё окружающее, я замечала тысячи подозрительных мелочей, которые указывали на то, что в этом месте есть что-то очень странное.

— Где именно находится Парадейсос? — спросила я своих молчаливых спутниц, которые неторопливо шли передо мной, иногда заглядывая в дворики, распрямляя скатерти на столиках или поправляя волосы. Вместо ответа они весело рассмеялись.

— Ну и вопрос! — весело вырвалось у Заудиту.

— А как ты думаешь, где ты? — ответила Гайде таким тоном, как если бы разговаривала с маленькой девочкой.

— В Эфиопии? — предположила я.

— А как тебе кажется, а? — спросила она, словно ответ настолько очевиден, что вопросы излишни.

Мои провожатые и учителя остановились перед внушительного размера и ещё более внушительного вида дверями, которые тут же настежь распахнулись. По другую сторону дверей находился просторный зал, богато украшенный всем, что я до сих пор видела в басилейоне, а в центре стоял громадный круглый стол, который напомнил мне легенду о круглом столе короля Артура.

Фараг Босвелл, самый лысый дидаскалос, какого я когда-либо встречала, увидев меня, одним прыжком вскочил (все остальные присутствующие тоже поднялись, но уже спокойнее) и, протягивая руки, бросился ко мне, путаясь в складках своей туники. При виде его у меня образовался комок в горле, и я забыла обо всём окружающем. Да, ему обрили волосы, но его светлая борода была той же длины, что и раньше. Я прижалась к нему, чувствуя, что мне не хватает воздуха, ощущая, как его горячее тело прижимается к моему, и вдыхая его запах, не запах гиматиона, нежную сандаловую отдушку, а знакомый мне запах кожи на его шее. Мы были в самом странном месте в мире, но, обнимая Фарага, я снова обретала уверенность в себе.

— Как ты? В порядке? — взволнованно повторял он, не отпуская меня из объятий и обцеловывая, как сумасшедший.

Я одновременно плакала и смеялась, охваченная целой бурей чувств. Держа Фарага за руки, я чуть отстранилась, чтобы его разглядеть. Ну и странный же был у него вид! Лысый, бородатый, в белой тунике до пят — даже Бутрос узнал бы его с трудом.

— Профессор, будьте добры, — раскатисто зазвучал в пустоте старческий голос. — Подведите доктора Салину.

Под приветливыми взглядами мы с Фарагом прошли через зал по направлению к согбенному старичку, который отличался от других только своим преклонным возрастом, но ни его одежда, ни место за столом никак не выдавали, что это не кто иной, как Катон CCLVII. Когда я догадалась об этом, мной завладело чувство почтения и страха, и в то же время, движимая удивлением и любопытством, я внимательно рассматривала его, пока расстояние между нами метр за метром сокращалось. Катон CCLVII был старцем среднего роста и комплекции, перелагавшим бремя своей старости на тонкий посох. Временами его тело сверху донизу сотрясалось мелкой дрожью, следствием слабости его коленей и мышц, что ничуть не умаляло его торжественного достоинства. За мою жизнь мне приводилось видеть листы папируса и пергамента, менее сморщенные, чем его кожа, которая, казалось, вот-вот распадётся, так много морщин пересекалось и накладывалось на ней, однако неподражаемая проницательность и острый разум, читавшиеся на его лице, и бесконечно мудрый взгляд блестящих серых глаз поразили меня настолько, что меня потянуло начать коленопреклонения и поклоны, которые мне так часто приходилось проделывать в Ватикане.