Андрей Троицкий - Капкан на честного лоха

Карандаши полетели на пол. Лудник зажал ладонь между ног.

– Руку на стол, – рявкнул Ткаченко. – Не убирать.

– Я все скажу, как было, – взмолился Лудник. – Пожалуйста…

– Кто помогал вам с воли?

– Не знаю, клянусь. Если бы я знал…

– На стол руку, мать твою, ублюдок. Не убирать. Кто грел вас с воли?

Аксаев выкрутил запястье Лудника, поставил ладонь на ребро, засунул карандаши между пальцев. Взмахнул справочником.

Лудник заорал так, что Соболев выпустил изо рта сигарету, та отлетела под стул. От крика у хозяина заложило уши. Ткаченко нагнулся вперед:

– Кто организатор побега?

– Климов, – застонал Лудник. – Это он, сука…

– Опять ты за свое? Руку на стол, – зарычал Ткаченко. – Не убирать руку.

Проворный Аксаев снова воткнул карандаши между пальцев. Взмахнул словарем. Лудник запричитал в голос, согнулся в поясе, задергал рукой, пристегнутой к трубе. Капитан пнул его сапогом в раненую ногу. Зэк подпрыгнул на стуле, Аксаев двинул ему кулаком по морде, выбил кровь из носа. Сняв с пояса вторую пару наручников, Аксаев нагнулся, пристегнул здоровую ногу Лудника к ножке стула.

– Руку на стол, – крикнул Ткаченко и рассовал по местам карандаши. – Кто организатор побега? Держать руку.

– Богом клянусь, бля буду, Климов. Он, мать его…

– Ну, срань, ты труп, – прошипел Аксаев и ударил по пальцам книгой.

Лудник закричал так, что задрожала лампочка на шнуре. Соболев прикурил новую сигарету. Дверь приоткрылась, внутрь просунулась голова дежурного офицера.

– Товарищ полковник, – обратился к хозяину лейтенант. – Берман на проводе. Вас уже ждут в клубе.

Соболев посмотрел на часы. Половина седьмого, как быстро бежит время. Он поднялся со стула, велел куму продолжать допрос до девяти вечера, в это время как раз закончится концерт, а затем топать к накрытому столу. Тем более что самые важные показания уже получены. С остальным справится Аксаев.

– Пришлем тебе сюда бутылку и закуску, – пообещал капитану Соболев. – Сухим пайком.

Аксаев поблагодарил хозяина, обнажил в улыбке безупречно белые зубы. Сейчас ему было хорошо и без бутылки.

К вечеру путники набрели на какую-то деревеньку в несколько дворов. В дальних домах светилось лишь два окна. Ближе подходить не стали, присели на пять минут, чтобы покурить.

– Эх, свести бы у них корову, – вздохнул Цыганков. – Представляешь, сколько мяса мы бы сожрали и набили в мешки. Сразу бы сил прибавилось. И шли себе дальше, забот не знали. Я уже забыл, как выглядит мясо.

– По коровьим следам выйдут на наш след, – сказал Урманцев и облизнулся. – Тогда хана. В деревню соваться нельзя.

– Я пойду туда и перережу глотку корове, – заупрямился Цыганков. – Хоть крови напьюсь, мать вашу.

– Заткнись, – бросил Урманцев.

– Я не могу идти, я не могу целыми днями обходиться без жратвы, – захныкал Цыганков. – Я скоро сдохну…

– Ты ещё поплачь, баба, – ответил Урманцев. – Если мы когда-нибудь выберемся живыми из этой дыры, я куплю тебе платье. С оборками и кружавчиками. И ты в этом платье будешь ходить в кино, куда пускают детей до шестнадцати лет.

Климов взглянул на Цыганкова и решил, что парень выглядит паршиво. Лицо бледное, осунувшееся. Глаза грустные и пустые, как у завязавшего наркомана, который тяготится своей трезвостью. Но, видимо, и сам Климов выглядел не лучше.

Дососав окурки, поднялись и тронулись дальше. В десять вечера подошли к невысокому холму, на вершине которого, казалось, рассыпали несколько мешков крупной соли.

На самом деле холм покрывал, затвердевший снежный наст. Когда взбирались на наверх, Урманцев неудобно упал, приземляясь, расцарапал ладони. Потом Климов заскользил подметками, грохнулся на снег, разбил коленки, проехал пару метров вниз. Шедший сзади Цыганков долго смеялся странным смехом, похожим на собачий лай. Следующим упал сам Цыганков.

Когда спустились с холма, начался низкорослый заболоченный лес. Стволы деревьев словно прорастали не из почвы, а из воды и льда. Черная жижа всасывала в себя сапоги и не отпускала их. Когда выбрались из болотистого мелколесья на сухую равнину, окончательно выбились из сил. Но Урманцев не разрешил устроить привал и немного отдохнуть. Восточный ветер разгулялся не на шутку, он мешал идти, бросал в лицо изморозь, холодную и острую, как толченое стекло.

Климов, шатаясь от усталости, брел за Урманцевым. Ему хотелось высушить у костра мокрые носки. Хотелось присесть и посидеть хоть часок. Но больше всего хотелось спать. Климов думал, что запросто сможет заснуть на ходу. Он будет спать и шагать дальше, шагать и спать.