Ванесса Рубио-Барро - Смерть в поварском колпаке

Опоздавшие Дафне и Пако, склонившись в три погибели, пробрались между скамьями, чтобы сесть на места, занятые для них Лорой. Траурная церемония, длившаяся вечность, состояла из чтения псалмов, отрывков из Книги Бытия, а также трудов Брийя-Саварена и Огюста Эскофье [32]. Проповедь, произнесенная с необычайным пафосом, как ни странно, волнения не вызывала. Никто ничего не понял из аллюзий священника, кроме, пожалуй, того, что следует обуздывать свои желания. Публика зевала, кашляла, засыпала, шмыгала носом и уже почти забыла, что провожает в последний путь человека, незадолго до того заколотого ножом.

Когда хор запел отходную и присутствующих попросили выйти из церкви в ожидании выноса гроба на паперть, все вздохнули с облегчением. Дафне потихоньку улизнула, до того как толпа устремилась к выходу: ей обязательно нужно было вернуться в редакцию, чтобы проверить качество фотографий для одного портфолио и внести правку в макет рекламных страниц. Лора и Пако прошли перед книгой соболезнований, не остановившись, чтобы поставить подпись, и тут столкнулись нос к носу с Ангерраном Мариньи, одним из самых язвительных ресторанных критиков своего поколения. Одетый в бесформенные джинсы и видавшую виды кожаную куртку, с густой седеющей шевелюрой, он уже разменял свои полста и держался не без надменности.

– И как это я тебя не увидела? – удивилась Лора. – Можно было догадаться, что ты придешь.

– Да я примостился на задах, справа, возле кропильницы. Ну и зануда, однако, этот попик!

– Познакомься, это Пако – фотограф нашего журнала.

Ангерран смерил молодого человека любезно-насмешливым взглядом и спросил:

– Так это вы, дорогой мой, делали снимки для подборки по Нормандии [33]?

Смущенный Альварес кивнул.

– Примите мои поздравления! Вы уловили самый дух бокажа, создается полный эффект присутствия.

– Какая честь для нас! Ты стал читателем «Кулинарных радостей»? – шутливо заметила Лора.

– Все, что попадает в рот, мне не чуждо. Пойдемте отсюда, ладно? Похоже, пташки уже слетелись. Так и вижу, как они караулят, вцепившись в свои чертовы микрофоны и камеры. Меня от них тошнит!

И трое приятелей быстро сбежали по лестнице, оставив сцену светской фауне, которой не терпелось выразить свою безмерную скорбь «Тринадцатичасовому тележурналу» [34].

– А не зайти ли нам куда-нибудь перекусить, – предложил Ангерран, – почтив тем самым память Жюльена Вильдье?

– Мне не хочется есть, но я пообещала Пако сводить его в «Фарамонд» и угостить рубцом по-кански.

– Что за странная мысль!

– Это блюдо Пако для себя открыл, когда мы снимали репортаж в Лионе [35], – объяснила журналистка. – С тех пор, как мне кажется, он просто одержим потрохами, причем во всех их вариациях.

Фотограф молчал. Словоохотливость и зычный голос Мариньи произвели на него впечатление. Они вышли на улицу Риволи, затем двинулись по улице Жан-Жак Руссо в направлении церкви Сент-Эсташ. Дорогой Лора и Ангерран пустились в рассуждения о том, как распространение в интернете кулинарых блогов сказалось на их профессии. Уж кто-кто, а Ангерран ничуть не был этим обеспокоен и наперекор всем стихиям продолжал издавать свой знаменитый «Гид Мариньи», который неизменно пользовался спросом. Французская версия журнала, правда, потихоньку приходила в упадок, чего никак нельзя было сказать об английской – та по-прежнему находилась на плаву, и без нее не обходился ни один турист из Штатов.

– Как бы мне не пришлось пожалеть о таком успехе у американцев, – почти прокричал он, перекрывая автомобильные гудки. – Если в «Л’Эпи Дюпен» будет невозможно попасть, а места придется бронировать за недели, в том будет и моя вина.

Перо у Ангеррана было легким, тон – желчным, глаз – острым. Пробуя блюдо, он всегда понимал, что за ним стоит: чего стоит шеф-повар, как и что делается на кухне. Лора очень уважала его за писательский талант и особенно за это сверхтонкое чутье. Сколько раз уговаривала она его сотрудничать с ее журналом, предлагала «свободную трибуну», удвоенный гонорар, все было бесполезно – он отвечал отказом. Любезным, конечно, но твердым, ибо этот цельный человек имел свои принципы и выше всего ценил независимость. Ангерран предпочитал оставаться вольным стрелком, у него в памяти еще живы были воспоминания о работе на крупной радиостанции, когда он в обмен на эфемерную известность был вынужден все время угождать рекламодателям. Только обретя свободу, он смог воспрянуть духом и целиком отдаться очередному увлечению – театру. Вот уже несколько лет Мариньи писал пьесы, которые редко издавались, еще реже ставились, да и то на крошечных сценах, но которые давали ему главное – чувство удовлетворения, подвигавшее его на новые свершения.