Йоханнес Зиммель - Ответ знает только ветер

— Это Клаудиа Кардинале, — сказала Анжела. — Обернись.

— Не хочу, — сказал я.

— Обернись же и погляди на нее! Она так хороша! Я так люблю ее во всех ролях. Она просто писаная красавица. — Анжела, видимо, тоже слегка опьянела.

— Не такая писаная красавица, как ты, — возразил я. — Как ты думаешь, почему я сижу лицом к стене? Потому что хочу видеть только тебя, только тебя одну и больше никого.

На террасе тоже зажглись огни. Их свет преломился в бриллиантовых серьгах, и они засверкали всеми цветами радуги.

Мы поехали к Анжеле, и она, как всегда, сидела за рулем, а я, как всегда, сидел рядом и глядел на нее. Сережки были на ней. Приемничек был настроен на волну Монте-Карло. Джон Вильямс пел «Мерси, мой Бог, мерси…» Мы ехали опять по тем же кривым переулкам с покосившимися домишками и обрывками плакатов на стенах. Свет фар вдруг выхватил фигуру человека, сидевшего на бордюре тротуара, скорчившись и уронив голову на колени. Анжела резко затормозила. Она вышла из машины, я последовал ее примеру. Она раньше меня подошла к сидевшему и стала его расспрашивать: Ему плохо? Он заболел?

Бедняга долго не отвечал. Наконец поднял голову. Это был старик с лицом, покрытым коростой.

— Я садовник, — едва слышно проговорил он. — И работал здесь поблизости. На одной из вилл, не хочу называть имени хозяина. Моего имени тоже. Госпожа вышвырнула меня на улицу нынче вечером.

— За что?

— Поглядите на мою рожу, — сказал старик. — На мою отвратительную рожу с этой экземой. Не знаю, откуда она взялась. Вероятно, от пестицида — несколько недель назад у меня в руках взорвалась банка какого-то порошка, и попало прямо в лицо. Госпоже противно видеть мою рожу. Мне тоже противно, но что поделаешь, другой у меня все равно нет.

— И что же? — так же тихо спросила Анжела, присев рядом с ним на корточки.

— А ничего, — ответил старик. — Что мне теперь делать? Где в моем возрасте получишь работу? Да еще с этой экземой! Лучшим выходом для меня было бы попасть к вам под колеса. Но даже это не удалось.

— Иди к машине, — сказала мне Анжела. — Я сейчас приду.

Я вернулся к машине, сел на свое место и видел, как Анжела, поговорив еще немного со стариком, отдала ему все деньги, какие были у нее в сумке через плечо. Потом вернулась ко мне. Я видел, как старик поднялся с земли и ушел. Анжела села за руль. Мы не разговаривали, пока не доехали до переезда через трамвайные пути; шлагбаум, как всегда ночью, был опущен, так что нам пришлось подождать.

— Я дала ему адрес, — сказала Анжела. — Лавали. Живут тоже здесь. Большой парк. Срочно нужен садовник. И посоветовала, к какому врачу обратиться по поводу экземы. Однажды я уже видела садовника с таким лицом. И тот врач его вылечил. Это в самом деле от пестицидов.

Шлагбаум поднялся.

Анжела нажала на газ.

Она везла нас домой.

Домой.

Вот я и написал это слово — впервые. Пишу так, как я это тогда воспринимал, — квартира Анжелы была и моя, она была нашим домом, нашим родным кровом, где с нами не могло случиться ничего плохого, думал я тогда.

Когда мы вошли в квартиру, то обнаружили в щели под входной дверью записку. Корявым почерком в ней сообщалось: «Я каждое утро молюсь за счастье для вас обоих святой Гертруде. Альфонсина Пети».

— Эта церковь святой Гертруды расположена неподалеку от вокзала, — сказала Анжела. — Альфонсина живет там.

— И твоя уборщица ходит туда молиться.

— Да, причем каждое утро, — сказала Анжела.

Я стоял в холле один и в растерянности сжимал в руке записку, потому что Анжела сразу побежала в спальню, чтобы переодеться. По дороге она включила телевизоры в кухне, в гостиной и в зимнем саду. Как раз передавали второй выпуск вечерних новостей.

Анжела вновь появилась. На ней был коротенький махровый халатик, шлепанцы — и бриллиантовые серьги. Я снял рубашку и туфли, сел на низенькую скамеечку в кухне и смотрел, как Анжела ловко и быстро готовила селедочный салат. Снуя между кухней и террасой, она слушала теленовости. Я помог ей накрыть на стол на террасе, а потом стоял и смотрел, как завороженный, на море городских огней внизу и на бескрайний морской простор. С Анжелой сейчас нельзя было разговаривать: она слушала известия, жадно глотая каждое слово. Я, впрочем, тоже — речь шла в основном о падении курса английского фунта. Ведущие промышленные державы, и в первую очередь США, требовали поднять курс немецкой марки. «Клуб десяти» заседал в Базеле. Японскую биржу лихорадило. То же самое происходило в Италии.