Татьяна Устинова - Хроника гнусных времен

И Нина кубарем скатилась с крыльца.

– Соня, где же чай?

– Сейчас, мама. Никто еще не пил, я не знаю, есть ли кипяток или нужно ставить.

– Давно бы узнала! Я не могу без чая, особенно когда волнуюсь.

– Мясо наконец-то сгорело? – спросил Кирилл у Сергея.

– Мясо? – переспросил тот, как будто не понимал, о чем идет речь. – Да. Наверное, сгорело. Впрочем, может быть, его еще можно спасти.

– Пошли спасем?

– Значит, вы и есть загадочный Настин кавалер, – провозгласила тетя Александра и отняла от виска влажный платок. – Соня, ты дашь мне, наконец, чаю? Как вы здесь оказались, молодой человек?

Кирилл вежливо молчал. Одно дело смотреть представление из зала, и другое – участвовать в нем.

– У нас в семье большое несчастье. Умерла моя сестра, Агриппина. Она жила в этом доме, и, хотя мы не ладили, я все равно скажу: упокой, господи, ее душу грешную. А вы зачем приехали? Узнали о наследстве?

– О каком? – спросил Кирилл.

– Ну как же! Настя получила все. Теперь она богатая невеста. Поэтому вы здесь, молодой человек?

– Как все? – удивился Кирилл. – Настя получила дом.

– Со всем его содержимым и участком, – подхватила тетя Александра, – этого разве мало?

– Я слышал еще про квартиру, – сказал Кирилл осторожно, – и про машину, и про украшения какие-то.

– Вот этого вам не видать! – тетя Александра потрясла перед Кириллом пухлым пальцем с перетяжками, как будто связкой сарделек. – Этого не видать! Квартира Нине, машина Диме, и вам больше ничего не достанется!

– А украшения?

– Послушайте, молодой человек, с этого нельзя начинать! Что вы все выспрашиваете? Поживиться хотите?

– Ваша дочь унаследовала какие-то украшения.

– Будь они прокляты, эти украшения! Моя дочь никогда не наденет на себя то, что принадлежало Агриппине! Я не позволю! Моя дочь… скромная разумная девушка, ей не нужны никакие проклятые стекляшки! Она ни за что не согласится оставить их у себя, я знаю…

– Не согласится оставить у себя бриллианты? – уточнил Кирилл. Это становилось интересным.

– Бриллианты нужны девицам вроде Нининой Светы, – продолжала тетя Александра с фанатичной убежденностью монаха-старообрядца, – но только не моей дочери!

– Чьей угодно дочери нужны бриллианты, – возразил Кирилл.

– Мама, чай. Боже мой, что с тобой? Почему ты такая красная?

– Я просто разговариваю, Соня. Я разговариваю с этим молодым человеком.

– Мама, тебе нельзя волноваться.

Пока она хлопотала возле матери, Кирилл смотрел на поднос. Вокруг синего молочника была белая лужица молока.

Если бы она шла и случайно выплеснула молоко, оно разлилось бы дальше и шире. Значит, она стояла под дверью, слушала, и у нее сильно дрожали руки.

Из-за чего она нервничала? Из-за матери, из-за бриллиантов или из-за того, что наследство разделили так несправедливо?

– Соня, ты что, не видишь, что мне капает прямо на платье! Господи, ты испортила мне платье! Ты что?! С ума сошла?!

Она кричала, и гневалась, и упрекала, и стенала, и поминала бота, а Соня все уговаривала ее не волноваться. Кирилл еще некоторое время посидел на перилах террасы и уже совсем собрался спрыгнуть в сад, подгоняемый все разрастающейся головной болью, когда поймал в буфетной дверце отражение Сониного лица.

На нем была написана такая неподдельная, настоящая, первоклассная ненависть, что он даже засмотрелся, забыв, что собирается спрыгнуть.

Анемичная Соня – Соня-служанка, Соня-дурнушка – яростно, всей душой ненавидела свою мать.

* * *

Примерно в середине пути на Кирилла вдруг напала невиданная робость.

Пока они целовались в светлых полуночных сумерках, пока – по очереди – прижимали друг друга к стене и тискали безумно и напряженно, все было хорошо. Он ни о чем не думал, и Настя не думала тоже. Он сильно ударился ногой о драконью лапу кровати и даже не заметил этого.

Он опомнился, только когда увидел над собой цветастый шатер с оборочкой.

Настя нетерпеливо стаскивала с него рубаху, и он вдруг перепугался.

Он сто лет не спал ни с кем, кто был бы ему не безразличен. Он забыл, как это бывает, когда к делу подключается голова. Ничего хорошего ее подключение не сулило – он немедленно начал осознавать то, до чего пять минут – секунд! – назад ему не было дела.

Последний раз он принимал душ сегодня утром в “Рэдиссоне”. У него мятая и потная рубаха. Он забыл в Москве одеколон и купил на Невском увесистый конус “Фаренгейта”, который так и лежал упакованным в целлофановую пленку на дне рюкзака. По шее перекатывалась витая золотая цепочка такой ширины, что, будь она еще чуть-чуть шире, на ней можно было бы повеситься. На цепочке имелось распятие, тоже весьма увесистое. И еще у него были трусы с рисунком из красных роз и сердец. Кирилл Костромин не предполагал никакого романтического приключения, когда собирался в Питер, а эта захватывающая дух красота единственная оказалась не в стирке.