Валерий Поволяев - Первый в списке на похищение

– Французский не надо, я же сказал, – в горле у Белозерцева что-то защипало, он закашлялся, махнул рукой, выпроваживая секретаршу – ему не нужны были свидетели его слабости. И вообще не хотелось никого видеть – ни-ко-го, ни единого человека, даже Виолетту, которая у него одна-то и осталась, больше никого нет – она, да еще Костик.

Он попытался вспомнить что-нибудь приятное, связанное с Ириной, но что-то в памяти его сломалось, полетел какой-то механизм, блок, биологический сцеп – что там еще может быть? – память упрямо не желала возвращать его в прошлое, она была нацелена в настоящее, и сколько Белозерцев ни тужился, все было тщетно, даже лицо Ирины, бывшее когда-то таким родным, и то не мог вспомнить. Исчезло лицо, не держит его память.

Злорадно усмехнувшись, Белозерцев сглотнул соленый комок, сбившийся во рту, не сразу понял, что это были слезы. Все в нем сейчас было размолото, размято, не осталось ни одного целого места – кругом сплошное месиво, давленая жеванина, синяки – за несколько часов он превратился в ничто, в жалкое подобие гордого человека, которым был еще сегодня утром.

Сопротивляясь гнетущим мыслям, самому себе, он приподнял плечи углом, словно собирался взлететь, но у этой большой побитой птицы не было крыльев, – подождал, пока не схлынет приступ боли, волной накатившей на него, и когда волна прошла, нажал на кнопку звонка: где же «Варцихе», черт возьми? Дверь открылась.

– Ну? – спросил он, не глядя на секретаршу. По бесшумной поступи, по бестелесности он понял, что это была Оля.

– Вот, – услышал он в ответ, посмотрел на дверь.

Оля стояла в проеме и держала в руках две бутылки коньяка. Бутылки были запыленные, в какой-то странной копоти – видать, запрятаны были далеко, ну а копоть – это налет времени, пыль немытых улиц, которая проникает в помещения. Он указал жестом на стол – поставь сюда. Оля послушно подошла, Белозерцев взглянул на нее – лицо у Оли было растерянным, бледным, около рта обозначились мелкие горькие складки.

– Переживаешь?

Вздохнув, Оля кивнула, поставила бутылки на стол.

– За меня?

Оля снова кивнула, выпрямилась, вытянула руки по швам, словно солдат, заступивший на пост. Белозерцев, поняв, что творится у нее на душе, помягчел, пробормотал виновато:

– Извини меня! – сквозь зубы втянул в себя воздух, привычно глянул на телефоны, расположившиеся перед ним рядком, под глазом у него задергалась жилка, жжение в глотке прекратилось, и вообще все прекратилось, едва появился коньяк, вот ведь как. Он попросил секретаршу: – Оль, найди какую-нибудь тряпку и вытри бутылки.

– Ой! – вскинулась секретарша, сделала надломленный взмах руками. – Как же это я промахнулась? Я ведь бутылки эти прятала от водителей, от охраны – вот почему я их так долго искала! Только поэтому, Вячеслав Юрьевич. Коньяк ведь дешевый, нефранцузский, а они всегда к дешевому тянутся.

– То, что коньяк дешевый и нефранцузский, не означает, что он плохой. Этот коньяк – отличный, я же тебе сказал. «Варцихе»! – он поднял указательный палец и повторил с неожиданным пафосом: – «Варцихе». – Подумал о стопках, но доставать их из стола не стал. – Принеси мне, пожалуйста, стакан.

– Есть! – по-солдатски четко ответила Оля и, словно солдат, повернулась на одной ноге. Белозерцев не сдержался, невольно улыбнулся: а ведь этой девчонке самое место в армии. С прапорщицкими погонами на плечах.

Через несколько секунд Оля принесла стакан, поставила перед Белозерцевым, потом протерла бутылку платком, выдернутым из кармана. Выразительно глянула на шефа. Взгляд был мимолетным, сожалеющим, Белозерцев перехватил его, хотел сказать Оле кое-что, но промолчал. Потом вздохнул и проговорил:

– Через пять минут пришли ко мне Высторобца.

Кабинет опустел. Белозерцев сдернул с бутылки облатку, порезал себе жестким краем палец, но не обратил на это внимания, зубами вытянул из горлышка мучнисто-белую полиэтиленовую пробку, не торопясь налил коньяка в стакан. Ровно, край в край, – всклень, как было принято говорить когда-то. Сейчас так не говорят.

У него было целых пять минут до встречи с Высторобцем, поэтому можно не торопиться, – он откинулся на спинку кресла, приладился поудобнее и не сдержал стона – перед глазами вновь возникла черная вертикальная строчка. А с другой стороны, раз есть строчка – значит, он жив, значит, способен и дальше жить, чувствовать, ощущать боль, слезы… Что с ним происходит?

Приподнявшись, Белозерцев потянулся к стакану, шумно схлебнул через край – слишком полным он налил стакан, коньяк скатился с его губ на полированную поверхность стола, обварил горечью язык и небо. Белозерцев смахнул ладонью капли со стола, вытер руку о брюки, потом взял стакан и, запрокинув голову, вылил его в себя.