Валерий Поволяев - Первый в списке на похищение

Секретарши закончила работу еще три с половиной часа назад и исчезла – нянчить внуков и варить яблочный джем, пока яблоки на лотках дешевые, – в общем, послать за содой некого. Посылать дежурного – значит объяснять, зачем нужна сода, а этого Звереву не хотелось. Он поморщился, посопел раздраженно, потом приложил к животу руку – боль ведь можно заговаривать. И делается это очень просто: кладешь на больное место руку, так, чтобы тепло руки проникало сквозь кожу, и начинаешь шептать разные нежные, трогательно-ласковые слова, успокаивать ее, уговаривать, и боль понемногу отступает, делается все тише и тише…

В молодости Зверев с этим изнуряющим желудочным нытьем справлялся очень просто: когда становилось невмоготу, залпом выпивал стакан водки и заедал его куском сливочного масла. И чем больше съедал он масла, тем было лучше. Водка смывала с оголившейся язвы всякую дрянь, уносила ее в кишечник, а масло смазывало, смягчало больное место, – и Звереву делалось легче. Сейчас уже прыть не та – стакан водки может сделать дырку в сердце.

Хотелось в баню. Но еще больше хотелось домой. Уйти Зверев пока не мог – ждал звонка с Лубянки, от генерала Иванова.

– Работает, как при Сталине, – пробурчал Зверев, недовольно, снова раздраженно посопел, стараясь совладать с болью, – а живем при Ельцине. Условия разные.

При Сталине икра была, да только есть ее не хотелось – надоедала быстро, а сейчас не надоедает, но есть тоже не хочется – банка черной зернистой икры стоит две минимальные зарплаты. Ее лишь Белозерцев и может трескать. Да еще Ельцин, пожалуй. И кое-кто из его окружения.

Зверев раздраженно дернул головой – что-то в последнее время дергаться, как припадочный, начал. Годы работы в милиции все-таки сказываются – ни к шутам стало не только просквоженное, продырявленное, окончательно запущенное от недостатка внимания нутро, ни к черту сделались и нервы, таким же стало и сердце – сопит, хрипит, бултыхается впустую, с трудом и с болью, едва уже прослушивается в груди – вот-вот остановится.

Звонок прозвучал, когда он уже и ждать его перестал. Зверев не глядя поднял трубку вертушки.

– Слушаю тебя, кхе-кхе, Алексей Константинович!

– А если это не я, а кто-нибудь другой? Леонид Кравчук, например, – генерал Иванов устало рассмеялся в телефонную трубку, – или кравчукча?

– Ну и речи ты ведешь, Алексей… Выработался за день, супа в котелке совсем не осталось.

– Это верно, – оборвав смех, согласился Иванов, – не самое удачное имечко я выбрал. Хотя все мы, пока Кравчук был у власти, мужиков-украинцев звали кравчукчами, женщин – кравчучками, а самого Леню – хорошо что не Голубкова – Леонидом Таврическим. И ты так звал, и я.

– Мир очень тесный, и стукачи у нас с тобой, Алексей, одни и те же. Мне то же самое говорили.

– Ну, насчет того, что «стук-бряк» у нас одни и те же – неверно. Мы больше платим. А кто больше платит – тот больше знает.

– Все равно деньги из одного и того же кармана. Ну и чего там подполковник?..

– Ведет себя покладисто. Всех назвал, ничего не скрыл, сейчас сидит в камере, обдумывает житье-бытье, сопли утирает, в порядок себя приводит.

– Интересно, интересно… И кого же он назвал?

– Полину Евгеньевну Остапову.

– Это кто же, кхе-кхе, такая?

– Да есть одна дама, без пяти минут министерша, из теневых фигур… Там, в заоблачных высях летает. Иногда ее годами не слышно, будто и нет на белом свете, а на самом деле она есть. Только» лишь по телевизору не мелькает – ни разу ее не видел…

Внимательно слушая Иванова и покхекхекивая в трубку – жив, дескать, все засекаю, – Зверев крупными печатными буквами записал в блокноте: «Полина Евгеньевна Остапова». Эту фамилию раньше он нигде не встречал, хотя должен был и услышать, и засечь, но… ловкая, видать, дамочка. Умная. Он раздраженно постучал пальцами по столу. Память, обычно услужливая, на этот раз молчала, ничего ему не подсказывала.

20 сентября, среда, 22 час. 10 мин.

Белозерцев ночевал в кабинете на кожаном пухово-мягком, с бездонным, казалось бы, нутром диване. Два комплекта белья и две подушки со свежими наволочками Зоя Космодемьянская всегда держала для него в задней комнате – в общем, ущемленным по части удобств он себя не ощущал.

Позвонил домой. В ответ – молчание.

«Ну что, все? – спросил он сам себя, и что-то острое, незнакомое всадилось ему в грудную клетку, в кость, дыхание осеклось, стало прерывистым. – Нет, все-таки Высторобец, несмотря на всю свою сноровку, не мог так быстро сработать, он мужик медлительный, любит все обставлять, а тут? Обидно даже – прихлопнул Ирку, словно букашку. Хряп ладонью – и нет ее! Действительно обидно».