Вячеслав Белоусов - Коварная дама треф

— Ну?

— Уже Симаков умчался с Виссарионычем. А ты и не заметил?

— Значит, все откладывается до завтра, — задумчиво проговорил Шаламов.

— Завтра, если ЧП не случится у них в Саратове, — заспешил Вихрасов. — Я его на переговорный пункт вызвал.

— Хорошо. — Шаламов, докурив, смял окурок в консервную пустую банку тут же на столе. — Значит, пока этот кабинет — вся наша надежда. Забуруновым сообщил про дочку?

Вихрасов вскинул глаза на Шаламова, тот оставался спокойным, как будто сказал обычные слова.

— Хотел посоветоваться, — сдержал эмоции опер.

— А что тут мудрить? Родителям следует знать. Им мирские заботы улаживать в трое суток. Время пошло. А вот нам пахать. Они уже завтра, Константин, нас с тобой долбить начнут: кто да что, зачем и почему? А что мы скажем?

— Значит, Михалыч, тоже думаешь — звенья одной цепи?

— Ты, полагаю, так же кумекаешь. Или по-другому?

— Да нет, — пожал плечами опер. — Погляди-ка сюда, что мне под руку попалось.

Вихрасов поманил за собой криминалиста к оконной раме и кивнул на открытый шпингалет, который, привлекая внимание, зиял свежесодранной пожелтевшей от времени масляной краской.

— Недавно открывали окно.

— А может, распахнул кто изнутри? — Вихрасов задумчиво свел брови. — Когда покойнице нашей по окну погулять захотелось, чтобы на балкон да сюда попасть…

Он толкнул легонько оконную раму, и та отворилась, ветер ворвался в комнату.

— И лети птичка на бетон, — закончил свою мысль Вихрасов.

— Что же? Выходит, и здесь его застукали?

— Опять, как с Софьей Марковной: Некто, без лица и имени.

— Может быть и так, — хмуро согласился Шаламов. — Давай, Константин, принимаемся. В кабинете этом придется все просеять, как сквозь ситечко, аккуратненько.

Мальков смотрел на них, таращил глаза, с трудом улавливая смысл, однако, главное, похоже, ухватил и полез за платочком протирать очки.

Чего только о женщинах не врут! Как только с ними не поступают! И возвеличивают, превозносят до королев и святых, и топчут, обращая в мразь, прах и ведьм. Мне пришлось встретиться с непохожей ни на одну из таких. Оказалась она Зубровой Анастасией, или «Настеной», как он ее называл. Малознакомая кому жена знатного орденоносца, директора известного на всю область коневодческого совхоза.

А пришла она ко мне, не дожидаясь приглашения, хотя команду доставить я Течулину дал сразу после невразумительного демарша ее мужа в тюрьме.

Она вошла, постучавшись, одна, без сопровождения, я понял, что и следователь мой не знал о ее появлении.

— Анастасия Зуброва, — сказала от двери и спрятала за спину узелок.

— Присаживайтесь, — растерялся и я.

— Вот, приехала…

— Хорошо, хорошо, — показал я ей рукой на стул поближе. — Без повестки, значит?

— А зачем? Я убила.

— Что?

— Я убила Савку. Отпускайте Ивана Григорьевича. А меня сажайте. Детей я устроила.

И тихо так, и складно, и все так спокойненько. А может, уже перегорело, перемелилось, отплакалось?

— Вы что говорите? Вы в здравом уме?

— Сказала и все. Как есть. Я убийца.

— Я врача вызову. Вас, Анастасия?.. Как по отчеству?

— Семеновна.

— Вас, Анастасия Семеновна, следует психиатру показать.

— Показывайте. Я здоровая. Пусть судят. Чего ему там париться зря? Не по совести. Из-за меня все началось. Я Савелия сгубила. И отвечать мне.

— Сядьте. Успокойтесь. Что вы несете? Вы отдаете себе отчет?

— Так все правильно будет. И ради детей.

— Откуда у вас весь этот бред? Вы же давали уже показания и в милиции, и следователю прокуратуры?

— Вырастут дети без меня. А мы все умрем. Как перед смертью я им в глаза взгляну, если с Ваней там что случится…

Она опустила голову и заплакала тихо, без надрыва и рыданий, без истерик и возгласов, не как обычно ревут деревенские; слезы катились по щекам, а глаза стыли серым металлом, сжав губы, она мычала без слов, словно раненое животное. Но не о себе плакала, не по мужу и любовнику покойному, в глазах ее умирала надежда на справедливость.

Я выскочил из-за стола за графином с водой. Она пила, захлебываясь, обливаясь, жадно. Я подал еще.

— Спасибо, — утерла она ладонью рот. — Правду люди говорили, доброе у вас сердце. Отпустите его.

И она, выронив стакан и свой узелок, вдруг упала на колени:

— Отпустите, Господом Богом прошу!

— Встаньте! Да что же это такое! — Я бросился ее поднимать. — Нина Петровна! Саша! Течулин!

Втроем нам удалось поднять ее и посадить на стул. Узелок развязался, в нем оказались нехитрые женские вещицы и металлическая кружка. Она покраснела до корней волос, схватила их, прижимая к груди, затем стыдливо отвернулась, торопливо увязала снова.