Диана Чемберлен - Умелая лгунья, или Притворись, что танцуешь

Несмотря ни на что, следующие несколько дней все в основном оставили меня в покое. Правда, Нора заходила ко мне в комнату как минимум дважды в день. Она приносила мне еду, к которой я едва притрагивалась, и я быстро избавлялась от нее, игнорируя все, что она говорила. За эти несколько дней я перестала называть ее «мамой». Отныне она навсегда останется для меня только «Норой», и я буду произносить ее имя исключительно равнодушным тоном, сознательно отгораживаясь от нее. Так я могла причинить ей боль, это было единственное имевшееся в моем распоряжении оружие.

На третий день после папиной смерти она сообщила мне, что его пепел захоронили на нашем фамильном кладбище, и я смогла лишь дождаться, когда она уйдет из моей комнаты, чтобы дать волю чувствам. Мне хотелось распахнуть окно и с неистовой силой выкрикнуть свой протест! Теперь от него остался только пепел. Я не могла представить этого. Это было невыносимо.

Я попыталась осознать реальность того, что его больше нет. Я мысленно представляла, как спускаюсь на первый этаж и нигде не нахожу его. Представляла, что никогда больше не услышу, как он называет меня «солнышко». Бесцельно блуждая по своей комнате, я шептала: «Я хочу вернуть папу», – и эти слова произносил детский голос, потому что я вдруг опять почувствовала себя маленьким ребенком. Я не знала ту девочку, которая тайно ускользнула из дома бабушки, чтобы заняться сексом с парнем. Не понимала, как она могла быть такой безрассудной. Такой эгоистичной. Такой порочной. Эти два события – мое тайное свидание с Крисом и папина смерть – уже так крепко сплелись в моем сознании, что мне никогда не удастся отделить их одно от другого. Если бы я не пошла к Крису, то могла бы спасти отца. Умом я понимала, что это бессмысленно, но я больше не дружила с логикой.

Амалия заходила повидать меня, но предупредила, что не будет разговаривать со мной, если я продолжаю настаивать на предположении, будто Нора имела какое-то отношение к папиной смерти. Я почувствовала, что потеряла и ее.

На четвертый день Нора поставила на мой письменный стол тарелку с сырным тостом и присела на край кровати, где я лежала, зарывшись под одеялом.

– Завтра вечером в павильоне мы устраиваем поминки по папе, – сообщила она. – Мне хотелось бы, чтобы ты участвовала в них.

– Нет. – Я лежала с закрытыми глазами, натянув одеяло до самого носа.

Я не знала толком, что именно подразумевают поминки, но мне не хотелось быть там и видеть, как она обманывает всех своим фальшивым горем.

– Так мы сможем сохранить память о нем, милая, – сказала она и, не дождавшись ответа, со вздохом добавила: – Я просто очень боюсь, что если ты не помянешь его, то позднее будешь горько сожалеть об этом.

Она погладила меня по плечу через это лоскутное одеяло, и я мгновенно накрылась им с головой, открывшись только тогда, когда она вышла из моей комнаты.

На эту поминальную церемонию я все же решила отправиться только в самый последний момент, именно поэтому даже не сменила шорты и майку, в которых спала целыми днями. Впервые после случившегося я посмотрела на себя в зеркало. На меня глянула девица с грязными волосами и такими распухшими глазами, что веки напоминали маленькие розовые сосиски, однако мне нужно было пойти на эти поминки. Я подумала, что там будет папин дух, а если он будет там, то мне тоже хотелось быть с ним.

Нора довезла меня до павильона. От меня так противно несло потом, что я удивилась, почему она ничего не сказала об этом, но она лишь взглянула на меня с печальной улыбкой и выразила свою радость по поводу того, что я решила пойти. Ответа она не дождалась. Я вообще перестала разговаривать с ней.

Едва мы доехали до павильона, как я уже пожалела, что не осталась дома. Повсюду толпились наши родственники и папины друзья. Возле одной стены установили микрофон, а перед ним выстроились ряды стульев, на которых сидело около половины собравшихся. Они держали на коленях тарелочки с закусками, улыбались и болтали, а я вдруг подумала: «Как они могут улыбаться?» Кто-то включил стереомагнитофон, и из динамиков, установленных в глубине павильона, полилась громкая музыка. Я сжалась от боли, узнав один из тех сборников, которые мы с папой подготовили к летнему празднику. Ужасно несправедливо, что сейчас звучат эти песни. Элвиса сменили «Битлы», за ними последовали «Фор топс» и Бинг Кросби. Ужасная несправедливость. Взяв один из стульев, я утащила его в укромный уголок, как можно дальше от динамиков, и села там в одиночестве, пытаясь отрешиться от всего, от всей этой толпы и почувствовать присутствие папиного духа.