Павел Астахов: ДНК гения

– Вот то-то и оно! – Анатолий Эммануилович многозначительно воздел указательный палец. – Он умер, а наследники его живы и очень хотят получить свои деньги.

– Или не свои, – вставил Дима, очевидно, успевший ознакомиться с ситуацией.

– Или не свои, – легко согласился с ним Плевакин, разворачиваясь, чтобы выйти из кабинета. – Вот Елена наша Владимировна этот вопрос и решит…

– Что, у нас новое громкое дело? – Я с тоской посмотрела на помощника.

Он молча кивнул и развел руками – мол, а куда деваться?

Вот говорила мне мудрая бабушка – иди, Лена, в библиотекари, хорошая работа, спокойная, тихая… Читала бы я сейчас не дела, а романы… Эх!

«Герой не моего романа, – крутилось в голове у Натки. – Герой не моего романа…»

Кажется, это была цитата, но источника его Натка не помнила.

Или просто не знала…

Какая разница? Важно, что мысль была верной, и от понимания этого Натку корежило.

Лицо, к которому почти уже вернулась прежняя красота, само собой кривилось, как будто кто-то внутри Натки маленькими цепкими ручками растягивал вкось улыбку, превращая ее в оскал.

Натке хотелось зарычать. Или заплакать.

– Мам, ты чего? Лицо болит, да? Уйди в тень, тебе же вредно на солнце!

Набежавший Сенька ухватил Натку за руку, затащил под навес над поленницей и, пробормотав что-то укоризненно-снисходительное про глупых баб, опять умчался, оставив мать в компании бездушных осиновых чурок.

– Чурбан деревянный, вот ты кто, – сказала Натка, продолжая сверлить взглядом мужика на соседнем участке.

Сегодня к Сизовым приехали гости – то ли одна из бывших учениц, то ли просто добрая знакомая с семейством, включающим сына и мужа. На мужа-то этого Натка и таращилась, не в силах задавить в себе обиду и ревность.

Чужой муж был такой хороший, каким нипочем не стал бы ни один из многочисленных Наткиных мужиков.

Она, может, потому и не вышла ни за кого из них! Заранее знала, что толку не будет.

Хотя, если честно, это она твердо знала про Ростовцева и Предоляка, которые все-таки дозрели до того, чтобы позвать Натку замуж. Остальные не звали, ну и бог с ними, не больно-то и нужно было, своего идеального мужчину Натка еще не встретила.

А вот чужого идеального наблюдала прямо сейчас.

С соседями – Татьяной Ивановной и Василием Петровичем – Натка была в прекрасных отношениях, и к ее сыну бездетные Сизовы относились как к родному внуку… А, так вот откуда у Сеньки это добродушно-ворчливое «глупые бабы», он повторяет за дедом Васей! Усваивает его покровительственную манеру общаться со слабым полом… Ну и пусть, в отсутствие родного отца дед Вася для Сеньки – превосходный образец правильного мужика. Он добрый, заботливый, хозяйственный, не жадный, детей любит…

Совсем как этот вот, огорчительно чужой муж.

Натка вздохнула, шагнула глубже в тень – лицо после повторной пластики нужно было прятать от злого солнца, – стрельнула неприязненным взглядом в гостью Сизовых (не красавица, вообще ничего особенного!) и снова уставилась на ее супруга.

Тот был фактурный – похожий на викинга: высокий, плечистый, с открытым лицом и твердым ясным взглядом, который почему-то совершенно не смущался, наталкиваясь на Натку, всю такую соблазнительную в просвечивающем на солнце светлом льняном сарафане и легких сандаликах с трогательными перепоночками. Лицо, которое еще не стало идеальным, Натка прятала в тени полей прелестной шляпки, и в целом выглядела обворожительно и стильно. Но на чужого мужа это не действовало. Он как будто вообще никого не замечал, кроме своего собеседника по имени Тимофей Андреевич.

– Тимофей Андреевич, хочешь грушу? Смотри, какая прекрасная груша – сочная, спелая, наверняка очень сладкая! – нараспев приговаривал чужой муж, нахваливая эту самую грушу так, что на рынке к нему уже выстроилась бы целая очередь из загипнотизированных домохозяек.

Тимофей Андреевич проявлял характер и гипнозу решительно не поддавался.

– А вот мы сейчас эту славную грушу сорвем, помоем, почистим, на маленькие кусочки порежем, – распевался чужой муж.

– Висит груша, нельзя скушать, – досадливо пробормотала Натка, имея в виду вовсе не фрукт.

Чужому мужу было лет сорок, а Тимофею Андреевичу месяцев девять-десять, и собеседник из него получался очень так себе. Похоже, он знал всего три слова: «ддя», «ннё» и еще что-то вроде «фррр», – это последнее произносилось сквозь надутые мокрые губы, с одновременным разбрызгиванием слюней и сердитым нахмуриванием почти невидимых белесых бровок.