Эрик Сунд - Стеклянные тела

Он намазал холст теплой костной массой, загрунтовал несколько других полотен, уже смазанных клеем, и достал мраморную пластину.

Растер в ступке цветной пигмент, нанес на каменную плиту, добавил немного льняного масла и смешал с пигментом.

Когда масса стала однородной, Исаак соскреб ее в стеклянную банку и добавил воды.

Вода с маслом перемешивались неохотно. Чтобы краска стала плотной, требовалась какая-нибудь эмульсия, и Исаак открыл холодильник. Обычно он добавлял яйцо или молоко, но экспериментировал и с другими субстанциями вроде супа и майонеза. В одной из банок была эмульсия красивого ржаво-красного цвета, и он взял банку с полки.

Исаак работал целый день. Подмалевывал начатые полотна, мало-помалу выстраивал композицию, работал над контрастами между светлым и темным, после чего отставил картины в сторону и занялся финальным покрытием картины, которую собирался вскоре показать Йенсу. Время бежало незаметно, и стрелки часов успели подобраться к шести, когда Исаак отложил кисть и вызвал такси.

Снегопад, как на прошлой неделе, сделал привал в Санкт-Петербурге, пересек Балтийское море и теперь опустился на серый Сёдермальм.

Войдя в «Рокси», Айман отряхнула пальто от снега. Она надела оранжевое покрывало впервые с того дня, как забеременела, и сегодняшний выбор цвета казался ей правильным.

Знак ее силы.

Исаак сидел за столиком у окна, выходящего на Нюторгет. Он помахал Айман, и она подошла, ступая осторожно, чтобы не поскользнуться на покрытом слякотью полу. Исаак поднялся и обнял ее.

Он спросил, не объявилась ли Ванья – Эдит звонила ему, причем была совершенно не в себе. Айман не знала про Ванью – сегодня она не встречалась ни с кем из «Лилии».

Они немного посидели молча, тревожась за Ванью. Потом Айман нарушила молчание; она рассказала, какую книгу ей посоветовали прочитать, и спросила, читал ли Исаак Де Квинси.

Нет, Исаак не читал, но сказал, что с удовольствием послушает, о чем писал этот Де Квинси.

– Знаешь ли ты, что в XIX веке существовали… как их назвать? Клубы убийств? – начала Айман.

Исаак покачал головой.

– Люди из высших слоев лондонского общества встречались, чтобы поговорить об эстетической ценности убийства другого человека. Обсуждали действия убийцы под эстетическим углом, не принимая во внимание взгляд с точки зрения морали, сосредоточивались только на том, насколько совершенна техника убийцы, не примешивая сюда рассуждения о нравственности.

Официантка подошла к столику, и они сделали заказ. Исаак – бокал красного, Айман удовлетворилась стаканом воды.

– Они отвергали убийство как деяние, – продолжила Айман, когда они снова остались вдвоем, – но считали глупейшим делом морализировать, когда убийство уже совершено и страдания жертвы прекратились. В противном случае человек рискует надеть шоры или в упор не видеть ошибок. Убийца, морализирующий по поводу своего собственного преступления, – плохой убийца. Взять хотя бы Раскольникова из «Преступления и наказания». Убийцу глупее еще поискать.

– Он провалился как убийца потому, что был плохим художником. Не имел никакого вкуса.

– Не имел вкуса? – Айман рассмеялась.

– Да. К тому же он был новичком в том, за что взялся. Убийство процентщицы – это неуклюжий шаблон. Та еще безвкусица.

– А что такое хороший вкус? – спросила Айман.

– Отличный вопрос. Этого не узнаешь, пока лично не столкнешься с образцом хорошего или дурного вкуса. Вкус ничем не измеришь, и, разумеется, он меняется в соответствии с модой. – Исаак сделал паузу и поразмыслил. – Резня в школах – пример царящей в наши дни моды, – сказал он, и Айман узнала эту его улыбку. Сейчас он был художником-провокатором.

– Форма искусства, которая серьезно заявила о себе десять лет назад в связи с бойней в школе «Колумбайн». Я по тебе вижу, что ты считаешь – я зашел слишком далеко, но в каком-то смысле те, кто устроил бойню, оказались авторитетными художниками, ни на кого не похожими бунтарями.

Ни на кого не похожими бунтарями?

– Моих родителей убил последний шах, – сказала Айман. – А называть тех юнцов художниками-бунтарями – это и есть дурной вкус.

– Твоих родителей? Прости, пожалуйста…

– Вот как? Ты ведь не морализируешь? И я тоже нет. Ты полагаешь, Мохаммед Реза Пехлеви был талантливым художником? Обладал хорошим вкусом? Это художественный дар – сделать так, чтобы целые семьи исчезли без следа, расправиться с ними без суда и следствия и зарыть их в безымянные могилы?