Эрик Сунд - Стеклянные тела

Синие блестящие скорлупки мидий – их тысячи – образуют хрупкий ковер, и под ботинками хрустит. Водоросли пахнут смесью вареной капусты и канализации.

Я могу коротко описать то, что вижу на берегу, очень просто: водоросли, мидии и низкие каменные стены. Берег покрыт песком и мусором. Море. Туман и темнота.

Мидии красивые, я это вижу, и что? Они трогают меня не больше, чем гнилые водоросли.

Я прохожу мимо двух длинных мостков, потом пляж расширяется.

Я шагаю быстро, и вскоре справа вырастает бункер.

Я знаю, что Ханс-Аксель близко. Как бывший военный он хорошо чувствует себя среди старых оборонительных сооружений, остатков того времени, когда горела вся Европа, времени, в котором он хотел бы жить.

Внезапно – словно удар в голову.

Мне становится дурно, берег как будто вытягивается в бесконечность.

Я приваливаюсь спиной к бункеру и пережидаю приступ. С бульканьем, похожим на полузадушенное дыхание, волны накатывают на песок.

Море – как вся моя жизнь. Океан текучего серого металла.

Мертворожденная жизнь.

Кажется, я слышу собачий лай, но не могу определить, близко он или далеко.

Я словно съеживаюсь, в то время как остальной мир разрастается до бесконечности. Я чертовски маленький и одинокий.

Сделай это сейчас, думаю я. Сделай.

Я достаю из сумки револьвер, снимаю с предохранителя. Поднимаю руку, направляю дуло в висок. Так просто.

Всего одно короткое движение указательным пальцем – и шум в голове исчезнет.

Движение, которым является моя жизнь, прекратится, а земля продолжит вращаться, словно ничего не случилось. Всего через несколько часов ветер занесет отпечатки моих ног песком.

Но я не стреляю.

Не сейчас.

Внезапно до меня доносятся быстрые шаги, чьи-то штаны шуршат по траве и ботинки – по ракушкам.

Лает собака. Тень светит бледным светом.

Я чувствую влажный запах майоровой собаки и мягкую, теплую руку старика на запястье.

Указательный палец на курке, и я стреляю прямо в тень.

Лает собака; из-за пелены слез трудно разглядеть что-либо, но я понимаю, что тело лежит на земле рядом со мной.

Я поднимаюсь и стреляю в неподвижный ком еще четыре раза.

Четыре громких хлопка – как четыре коротких стука в дверь, ведущую к несчастью.

Эйстейн потом говорил, что он чуть не истек кровью. Но Симон знал, что делает, и сильно сомневался в словах Эйстейна.

Ту симпатичную девушку с повязкой звали Ванья; в туалете она заклеила Симону рану пластырем. Они немного пообжимались, а потом смылись, прихватив с собой пару бутылок вина.

Симон не мог понять, есть ли Ванье хотя бы шестнадцать. Но пила она, как алкоголик со стажем, а ее слова были словами человека, прожившего долгую жизнь.

Ванья достала свой телефон и поставила музыку.

Симон тут же узнал песню и обрадовался, что им нравится одно и то же.

«Ever since I was eight or nine I’ve been standing on the shoreline [11] ».

Он взглянул на серое, как металл, море, лег на бок и посмотрел ей в глаза. Ничего не сказал – пусть музыка говорит.

«Always waiting for something lasting [12] ».

Ванья наклонилась и поцеловала его.

– Следующая строчка – для тебя, – сказала она и стала подпевать: – «Lose your hunger you lose your way, get confused and you fade away [13] » .

Именно так, подумал Симон; ему не хотелось возвращаться в Стокгольм, где все такое темное, депрессивное. Жизнь может быть чем-то гораздо бóльшим. Она может быть и вот такой – лежать на песке рядом с симпатичной девушкой.

«Oh, this town kills you when you are young [14] ».

Они говорили не больше часа, но Симон успел рассказать, что у него есть сестра, он ненавидит своих родителей, и прежде всего – отца и подумывает перебраться в Норрланд. У него там родня, и переезд мог бы оказаться шансом начать все сначала. Сделать новый выбор.

– Ты правда хочешь умереть? – спросила Ванья, ложась на него. – Я хотела умереть вчера, и позавчера, и вообще сколько себя помню. А сейчас – не хочу. – Она принялась неловко расстегивать его ремень.

– Да, хочу, – ответил Симон, позволяя ей продолжать неловкие попытки. – Голод – это про то, чтобы умереть.

Музыка из телефона заполняла пространство между их лицами.

«You die young. You die when you’re young. You die when you’re young [15] ».

Ванья сказала, что верит ему, потому что тоже была на концерте. Кое-кого из публики тошнило, но сама она стояла, как парализованная. Если смысл был «умереть», то Голод сумел его донести.

Симон спросил, что Ванья чувствовала во время концерта, – и по ее ответу понял, что ей больше шестнадцати. Душой она, может быть, старая женщина.