Доминик Сильвен - Тени и солнце

Лола уснула с очками на носу и биографией Черчилля на груди. Где-то в квартире хлопало распахнутое окно. В вентиляционных трубах завывал ветер.

Как бы ей хотелось стать легкой как ветер, залететь в щелочки и посмотреть, что поделывают люди. Какую подлость замышляет Арди? И как там поживают ребята из лаборатории баллистики? Каковы результаты экспертизы пули из Абиджана? И о чем думает Грасьен в своей тюремной норе? И на кой черт Саша поперся в Африку? И что забыла Ингрид в этом бутафорском городе?

Она встала. Окно в гостиной было открыто настежь. Получается, она проветривала комнату и, забыв закрыть створку, ушла спать? Она не могла вспомнить. Дождь намочил ее пазл, она вытерла его тряпкой. Еще несколько десятков кусочков – и она достроит Корковаду. Она вставила последний фрагмент корпуса парусного судна и выглянула в окно. Еще не рассвело, но по улице Фобур-Сен-Дени уже шли люди. Заработало метро.

Позавтракав заветренными сухариками, сморщенным яблоком и кофе, она погрузилась в вольтеровское кресло. Причина ее вчерашнего беспокойства никуда не делась. Какая-то неуловимая деталь. Она вспомнила о своей методике допроса подозреваемых. Она просила их снова рассказать ту же историю, только на сей раз от конца к началу. Простой способ обнаружить нестыковки в сценарии.

Она закрыла глаза, стала вспоминать события вчерашнего дня в обратном порядке. Вышла с парковки задом наперед, узнала, что Кандишар покончил с собой в результате политической игры, которую вел Борель с помощью Грасьена, позвонила в дверь Бьянко…

Нет, слишком быстро. Она стала медленнее крутить пленку, попыталась вспомнить все в деталях. Слова, обстоятельства, капли дождя и холодный ветер, шум города, случайные мимолетные мысли. Теперь она стояла на набережной Монтебелло.

Она повернула назад, пересекла мост Сен-Мишель, вошла в дом № 36 по набережной Орфевр, поднялась по старой лестнице, покрытой черным линолеумом, вошла в кабинет Саша. У него была привычка прикалывать снимки из текущих дел к пробковой доске. Работы выше головы, и это как раз то, что мне сейчас нужно.

Картонная папка лежала на столе. Он открыл ее, только когда она попросила показать фотографии с места преступления в Абиджане. Какой разительный контраст между этой закрытой папкой, стянутой завязками-ленточками, и доской с небрежно приколотыми фотографиями. Она снова увидела, как он медленно развязывает ленточки, открывает папку и раскладывает снимки.

Смерть на крыше. Абиджан после муссона.

Не просто печальная картина. Нечто гораздо большее.

Когда она заговорила о его настойчивых поисках Марса, он отвернулся, потом поднялся и подошел к окну. Ты же лучше всех знал Марса, Саша, но ни собранная информация, ни упорство не помогли тебе разыскать его.

Она подумала, что ей следовало вести себя поделикатнее, он явно не хотел, чтобы она видела, как ему больно. Но теперь засомневалась. Может, он просто не хотел, чтобы она разгадала выражение его лица? Она наконец поняла, что именно ее беспокоило. Эта едва уловимая деталь. Движение. Попытка уклониться.

Избежать.

Было 5 часов 40 минут. Она быстро оделась. Поговорив с Саша у него дома, а не в кабинете, она с большей вероятностью добьется от него ответа.

Он слушал дыхание Майи. Тихое и ровное. Действительно ли Майя нежная? Нельзя путать натуру женщины и ее повадки. Он почувствовал в ней жесткость. Девушка разработала программу. Она выйдет замуж за француза, мужчину с хорошими манерами и солидным состоянием, и не станет рожать детей. Потому что у нее есть призвание. И речи не может быть о том, чтобы всю жизнь работать переводчиком, она хочет писать книги, и ее талант нельзя разбазаривать впустую, борясь с житейскими передрягами. Она немного с ним пооткровенничала – ничего существенного, он ведь не обладал необходимым социальным статусом, – а об остальном он догадался сам.

Он приподнялся на локте и стал смотреть, как она спит. Красивая, а рассуждает как прожженный делец.

Он снова лег, прислушиваясь к звукам города. Ветер стих, машин мало. Сейчас, наверное, часов шесть. Он вспомнил те утренние часы, когда просыпался рядом с Ингрид. Вот она была сама нежность, все ее тело, ее глаза. Ее потребность отдаваться без остатка, ее ошибки во французском. И умопомрачительная манера одеваться. И умопомрачительная манера раздеваться перед беснующейся от восторга публикой на сцене клуба на площади Пигаль. Ему очень ее не хватало, когда он оставался один. А когда был не один – еще больше не хватало.