Сергей Пономаренко - Ночи темной луны

За окном девяностые годы, и пока модно проявлять себя демократом. Маска расползается в добродушной улыбке, я жму ему руку второй раз в жизни и, надеюсь, последний.

Внутреннее, сокровенное выплескиваю наружу. Я говорю о разгильдяйстве и показухе в институте и еще многое, о чем и не думал говорить. Академик, директор института, внимательно слушает меня, и это напоминает мне сцену из фильма времен перестройки: оголяя неблаговидную подноготную деятельности организации, герои фильмов обычно получают предложения занять более высокий пост, чтобы вместе с мудрым начальником разгрести «авгиевы конюшни».

«Рыба гниет с головы» — говорит народная поговорка, и я этому верю. Не может быть здоровой головы на гниющем теле. Пар выпущен, я осознаю, что нес чепуху, и замолкаю.

— Какие будут ваши предложения ввиду вышеизложенного? — Убеленная сединами голова кивает с заметной долей иронии.

— Сейчас проходит сокращение, а меня, видимо, по недосмотру, не включили в список, так можно я по собственному желанию…

— Можно, почему нельзя? Пишите заявление — я подпишу.

— Когда?

— Да хоть бы и сейчас. Вот лист бумаги, ручка. — Лицо директора расплывается в отеческой улыбке, он рукой подталкивает мне чистый лист.

Деваться некуда, пишу заявление об увольнении, чувствуя, как слабеют ноги. Ощущаю себя букашкой, которую выгоняют из муравейника накануне холодов. Даже хуже: за окном, несмотря на ноябрь, настоящая зима со снегом, белизной схожим с цветом волос напротив сидящего. Академик размашисто пишет хорошо поставленным почерком резолюцию, нажимает на кнопку вызова секретаря. Мадонна появляется мгновенно, виновато изогнувшись. Видимо, подслушивала за дверью.

— В приказ, — коротко бросает он и холодно кивает мне: аудиенция окончена.

С трудом поднимаюсь и ковыляю к выходу на ослабевших ногах.

Почему если начальник, то осел или пьяница? А может, у меня самого завышена самооценка? Почему я полагаю, что, не предпринимая усилий (угодничая, подхалимничая, наливая, поднося, донося, ябедничая), я мог быть выделен среди остальных и вознесен на более высокую ступень? Разве, не поступаясь ничем — свободным временем, личной жизнью, собственными принципами, — я могу претендовать на что-либо большее, чем стоять у кульмана? Чтобы успокоиться, я вышел из здания института, постоял, походил у входа.

Вернулся я в отдел через полчаса. Здесь уже все знали о моем заявлении и строили догадки, где я нашел себе местечко. Каждый старался выведать размеры моей зарплаты на новом месте и нет ли там еще вакансий. Я огрызался, отвечал, что места подходящего у меня на примете нет, просто не хочу здесь работать, и точка.

— Ты большой хитрец или круглый дурак, — заявил Юрко, мой бессменный напарник по преферансу, шахматам, кроссвордам. — В наше время бросать работу, не имея ни гроша, никаких «жировых отложений», ни перспективы найти новую… Я думаю, что ты дурак, — подытожил он, грустно покачивая головой. Жалеет, без меня ему на работе будет скучно.

«Неужели он прав? Может, все время я был дураком, ловко, а возможно, и не очень, скрывая это за личиной индивидуальности?»

Начальник отдела, хитро поблескивая стеклышками очков, завел меня в свой кабинет.

— Саша, — так он меня называл, будучи в отличном настроении либо перед хорошей взбучкой, меняя лишь интонацию, — у тебя всегда было плохо с математикой или ты здесь деградировал? Своим заявлением по собственному желанию ты лишаешь себя значительных материальных благ — трехмесячного оклада единоразово и еще на протяжении трех месяцев 0,75 оклада! Это куча денег. Я с «папой» уже договорился, что ты перепишешь заявление на отпуск. Месячишко отдохнешь дома, затем выйдешь, месяц поработаешь — и гуд бай, по сокращению штатов. Дуй быстрее в приемную, пока «папа» не передумал!

«Выходит, за те полчаса, что я предавался воспоминаниям о загубленных в этих стенах годах жизни, мою судьбу опять решили без меня? С их стороны это подарок или подачка?»

Моисей Шаевич прояснил ситуацию:

— У тебя в семье случилось горе, и деньги тебе не помешают. «Папа» сочувствует тебе.

«Какая может быть связь между горем и деньгами? Я не желаю их жалких подачек, хочу уйти из этого затхлого болота, и никакие деньги не привяжут меня к нему еще на время!»

— Я не буду переписывать заявление, — твердо заявил я.

— А я не буду тебя уговаривать, потому что вижу перед собой идиота! Не знаю, что ты хочешь этим доказать. Свободен!